Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Так вот, ваше величество; я полагаю, что это вы «исчезли назавтра» во мраке забвения. Никто больше не читает ваших романов, а ваши сорокалетние занятия критикой не оставили ни малейшего следа в истории нашей литературы. Что же до Бальзака, то он высится нерушимо и с каждым днем все растет и растет в наших глазах. Право же, полезно погрузиться в прошлое: чтение подобного рода статей освежает, оно действует благотворно. С облегчением вздыхаешь, отмечая глупость критики, даже увенчанной короной. А ведь ныне, не забудьте, нет даже ни одного зоила, которого сочли бы достойным возвести на престол. И если их король мелет подобный вздор, то как же прикажете относиться к суждениям, которые изрекает толпа заурядных критиков?

В ту пору, когда я с большим трудом публиковал свои статьи, появление каждой новой газеты или журнала приводило меня в волнение, которое и поныне мне памятно: ведь отворялась еще одна дверь, и, как знать, быть может, литературе суждено будет наконец обрести гостеприимный приют! Возможно, все дело именно в этом, но я и сейчас еще иногда бываю настолько наивен, что радуюсь, когда вижу, как Париж пестрит объявлениями о выходе новых периодических изданий. Это, по крайней мере, сулит кусок хлеба нескольким дебютантам.

В нынешнем году появление новых газет совпало с затишьем, которое неизменно наступает летом. Парламент распущен на каникулы, о политике писать почти нечего, лишь изредка случается какое-нибудь происшествие. Поскольку число газет возросло именно в ту пору, когда в политике настал мертвый сезон, я был уверен, что редакции, безусловно, решатся отвести побольше места литературе, ибо вам, конечно, известно, что в наши дни литература превратилась всего-навсего в затычку: между двумя отчетами о заседаниях парламента нет-нет да и тиснут для очистки совести библиографическую заметку. Что же касается литературных исследований и иных объемистых материалов такого рода, то они месяцами валяются в типографии. Даже газеты, слывшие гостеприимными для изящной словесности, такие, например, как «Деба» и «Тан», и те, подобно остальным, целиком поглощены теперь политикой. В нашей прессе осталось всего лишь пять или шесть упрямцев, которые упорно продолжают говорить о литературе — и только о литературе, невзирая на отвратительный шум, который поднимают вокруг них враждующие партии. Полагаю, что позднее им воздадут должное за столь похвальное упорство. Но сейчас не знаю, читают ли их. Им и так оказывают милость, разрешая каждую неделю занимать в газете триста строк, которые можно было бы с большей пользой употребить на отчет о парламентских прениях в связи с пересмотром того или иного вопроса или баллотировкой кандидатов по спискам.

Итак, в политике затишье, а число газет увеличилось, и я уже мечтал, что за неимением лучшего обратятся к литературе. Не тут-то было! Политика, которая прежде низвергалась на нас с газетных полос бурным потоком, теперь медленно разлилась по их столбцам, как лужа: она дремлет и загнивает в неподвижности, вот и все. Могут возникнуть еще двадцать новых газеток, но политика и их поглотит, растечется и по их колонкам, словно тинистое болото; и если бы даже газеты перестали печатать все вплоть до объявлений, мутная и теплая волна политической информации затопила бы их снизу доверху. Для них достаточно одной политики. Она — роковая болезнь нашего смутного и переходного времени.

Однажды я беседовал с редактором новой газеты. Он с горечью говорил о сотрудниках своей редакции, которые его совсем не удовлетворяли, и спрашивал, не знаю ли я каких-либо талантливых молодых людей. Я назвал ему одно за другим несколько имен; однако он только пожимал плечами и бормотал:

— Ох, литератор… Мне бы хотелось, чтобы вы порекомендовали талантливого молодого человека, занимающегося исключительно политикой.

— Вот оно что! — возмутился я наконец. — Да неужели вы полагаете, что юноша, достаточно талантливый для того, чтобы стать писателем, согласится прозябать в мерзкой кухне вашей политики?

Это было сказано резко, но я самым точным образом выразил свой тогдашний, да и нынешний взгляд. Разумеется, я вполне допускаю, что честолюбцы, которые захватывают себе определенное место на политическом поприще, подчас — люди самобытные и энергические. Но, заметьте, преуспевают они, главным образом, в практических действиях, а как писатели они бездарны. Великие поэты и великие прозаики всегда играли довольно жалкую роль в правительствах. Если оставить в стороне политиков с необычайной судьбою, если рассматривать только толпу журналистов и распространителей политических идей, скопище тех, кто избран на какой-либо пост на основе всеобщего избирательного права — начиная от рядовых муниципальных советников и кончая депутатами парламента, — то мы увидим, что в каждом из этих случайных государственных людей скрывается неудавшийся художник или писатель. Наблюдения неизменно приводят нас к выводу: политика ныне черпает свое пополнение среди литературной богемы.

Сколько таких людей я знаю! Сколько любопытных историй я мог бы порассказать! Один начал свою карьеру томиком стихов, нераспроданные экземпляры которого и сейчас еще можно найти у букинистов; другой на протяжении десяти лет оставлял свои рукописи в редакциях и у театральных швейцаров; третий с юности был захудалым журналистом, да так и не добился известности у широкой публики: несмотря на все усилия, его знают разве только посетители питейных заведений; четвертый пробовал свои силы во всех жанрах — в истории и литературной критике, поэзии и романе; его снедало честолюбие, но он вынужден был последовательно отказываться от всех своих упований, пока в один прекрасный день не обрел в политике добрую мамашу, покровительницу всех посредственностей. Я уже не говорю о знаменитостях-однодневках, которые блеснули на миг, но вскоре впали в полную прострацию и так уж не смогли обрести своего таланта; такие люди — тоже превосходные рекруты для политики, которая протягивает правую руку немощным, а левую — увечным.

Политика — это и дом призрения, и зверинец одновременно, пусть уж никто не прогневается на подобное определение. Я до такой степени возмущен, что не нахожу достаточно резких слов. Да, я полон негодования, видя, как выставляют напоказ столько дурных и глупых честолюбцев. Возьмите любого золотушного человека, любого кретина или тупицу — и вы все же обнаружите в нем данные, достаточные для политического деятеля. Я знаю таких политиков, которых не взял бы к себе в лакеи. Политики напоминают мне животных в период течки, распутников, охваченных самыми низменными вожделениями, а сама политика — женщину легкого поведения, которой каждый надеется овладеть. Чтобы преуспеть в политике, не требуется ни ума, ни силы, ни своеобразия: нужно только кумовство да умение быть достаточно пошлым и плоским. Если вы всюду и во всем потерпели неудачу, если вы были посредственным адвокатом, посредственным журналистом, посредственным во всех отношениях человеком, политика дает вам приют и делает вас министром — не хуже всякого другого, министром, который в качестве более или менее скромного и любезного выскочки направляет духовную жизнь Франции. Таковы факты.