Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6426 ( № 32 2013)

Читателю предстоит проделать путь от Москвы слободской до наших дней, познакомиться с литературным, кинематографическим, театральным прошлым «дома холостяков», «тучереза», как называли его в народе, с его неповторимым бытом. По сути, это было новое слово в градостроительстве. Помимо общей столовой над девятым этажом на крыше была спроектирована специальная зона отдыха со сквериком и фонтаном, смотровой площадкой, оборудован небольшой спортивный комплекс, действовали библиотека, клубы по интересам. В разное время в здании размещались кинотеатр, театр-кабаре, ресторан. Неслучайно именно дом Нирнзее Маяковский упомянул в поэме «Пятый Интернационал» для сравнения с будущим архитектурным силуэтом столицы:

Помните,

дом Нирензее стоял,

над лачугами

крышищу взвеивая?

Так вот:

теперь

под гигантами грибочком

эта самая крыша

Нирензеевая.

На основе архивных источников, свидетельств старожилов в книге собран обширный фактический материал, воскрешающий имена и события. Огромный интерес, безусловно, вызовут фотографии, многие из которых публикуются впервые. Этот монументальный труд навсегда сохранит небольшую, но очень важную «клеточку» истории Москвы.

Теги:Нирнзее , Тучерез , Маяковский

В музее быта в Ханты-Мансийске

Фото: Фёдор Евгеньев

У хантыйской литературы несколько крёстных. В числе первых я бы назвал Нестора Каргера, который начальные уроки теоретической этнографии получил в Ленинграде у бывших народовольцев Льва Штернберга и Владимира Богораза, но непосредственно к полевому сезону его подготовил в Хабаровске уже Владимир Арсеньев. "Поразительно милый и симпатичный человек - так отозвался об Арсеньеве Каргер летом 1926 года в письме Штернбергу, – ему мы очень многим обязаны[?] Сшили здесь себе два пологи по указаниям В.К. Арсеньева". Добавлю, свой первый полевой сезон Каргер провёл среди нанайцев, нивхов и ульчей. Потом была экспедиция к кетам Нижнего Енисея. А затем последовало путешествие к хантам, в котором компанию ему составил студент Института народов Севера Виктор Алачев. В итоге молодой учёный сделал свой вариант хантыйского букваря на казымском диалекте (до этого выходил букварь на шурышкарском диалекте, написанный приобским ненцем Петром Хатанзеевым), подготовил статью о шаманстве, издал книгу хантыйских сказок, а его ученик – сын хантыйского охотника Алачев взялся за переводы русской классики.

Надо сказать, что судьба Каргера сложилась трагически. Весной 1935 года ему припомнили причастность к «бывшим людям», и он был на три года сослан к ненцам на Ямал. Потом ему разрешили вернуться на историческую родину в Куйбышев. А затем началась война. Учёный ушёл на фронт и в 1943 году погиб на Курской дуге.

Дальше был немецкий учёный Вольфганг Штейниц. Он ещё студентом Берлинского университета увлёкся карельской народной поэзией, потом жил в Финляндии и в Эстонии, а в 1934 году неожиданно объявился в Ленинграде, где занялся в Институте народов Севера хантыйским языком. В 1935 году этот учёный совершил шестимесячное путешествие на Обь-Иртышский север. По одной версии, он хотел собрать новые материалы по разным диалектам хантыйского языка. По другой – учёный тесно сотрудничал с нашей Лубянкой и искал по заданию главного специалиста спецслужб по мистике Глеба Бокия следы Шамбалы и священной для мансийских охотников Золотой Бабы. Во всяком случае, на второй версии настаивает бывший руководитель управления ФСБ по Ханты-Мансийскому округу полковник запаса Александр Петрушев.

Во время своего путешествия Штейниц записал сотни образцов народной поэзии и преданий хантов. Одним из его информантов стал студент Института народов Севера Кирилл Маремьянин из рода хантыйских рыбаков Шухтыр-ях. По настоянию учёного Маремьянин изложил на шеркальском говоре свою биографию. Так родился первый хантыйский рассказ «Я свою жизнь опишу». Хантыйская исследовательница Евдокия Нёмысова отчасти именно с него ведёт отчёт письменной хантыйской литературы.

Ещё одним основоположником литературы хантов стоит считать бывшего студента Остяко-Вогульского педучилища Григория Лазарева. Он начинал с беспомощных в художественном отношении агиток. «С помощью [учителя] Животикова смотрю пьесу Лазарева и Зыкова «Под маской колхоза», – отметил 20 октября 1935 года в своём дневнике Штейниц. – Это нужно печатать, много ошибок». Причина ошибок – в отсутствии на тот момент научной хантыйской грамматики.

У Штейница были огромные планы, связанные с нашим Севером. Но в 1937 году ситуация в стране резко изменилась. Его покровители с Лубянки оказались за решёткой, а новые руководители спецслужб продолжать с ним сотрудничество не стали. Ему отказали в визе, и он через Эстонию эмигрировал в Швецию.

Говоря о первых исследователях обско-угорских народов, приходится с сожалением отметить, что они, собирая языковые и фольклорные материалы, далеко не всегда думали о развитии художественных способностей своих информантов. Тот же Штейниц летом 1935 года встретил уникального слепого сказителя Петра Яркина, который наизусть помнил почти все священные песни из героического эпоса хантов. Учёный занимался с ним всем помаленьку: зафиксировал начало одной эпической песни, выслушал маленькую сказку, проверил некоторые словарные материалы. Записей хватило на три валика. Но всё это носило второстепенный характер. Главного Штейниц не осознал. Он не смог представить масштаб дарования Яркина. Это оценил только в начале 80-х годов хантыйский подвижник Леонтий Тарагупта. Но время было упущено. Яркин к началу горбачёвской перестройки сильно ослаб и успел продиктовать Тарагупте не весь эпос, а лишь несколько первых песен.

После Штейница вопросами формирования хантыйской литературы отчасти занялись московские исследователи супруги Виктория Сенкевич и Илья Гудков. Эта супружеская пара в 1937/38 учебном году преподавала в Остяко-Вогульском педучилище и создала там литературный кружок. Большинство студентов тогда в угоду времени слагали стихи по принципу «прежде и теперь»: огульного охаивания царского режима и воспевания новой жизни. Так, сын хантыйского рыбака Леонид Вайветкин утверждал: «Жил я в горечи и тьме, / Лишь при новой, / Красной власти / Улыбнулось солнце мне, – / Я направил лодку к счастью» . Но это была во многом искусственная поэзия. Куда более серьёзные перспективы в развитии своего творчества имела Елена Кавина. Сначала она под влиянием русских учителей занялась переводами и переложила на родной язык многие сказки Пушкина и «Огонёк» Короленко. Потом талантливая студентка под руководством Сенкевич сделала обстоятельный разбор третьего хантыйского букваря, составленного Д.В. Зальцберг. А после – собственноручно записала несколько фольклорных текстов от жителей села Полноват. И только затем Кавина стала сама что-то сочинять. К сожалению, до сих пор неизвестно, как сложилась судьба этой подвижницы после 1940 года.