Итоги Итоги - Итоги № 35 (2013)

Когда в Грозном впервые шел парад в честь Дня защитника Отечества в начале 2000-х, я тоже вылетел туда, и не один — с Любовью Слиской и нашим омбудсменом Александром Ландо.

— Но для чеченцев 23 февраля — день депортации 1944 года…

— Все продумали и парад провели на два дня раньше. Прилетели на базу в Ханкале и выяснили, что опоздали — парад проходит в грозненском аэропорту Северный, все здешнее начальство уже там. Садимся в обычный уазик и через весь разбитый Грозный, через площадь Минутка приезжаем в Северный. Парад уже закончился, все сидят по шатрам-палаткам, обедают. Мы заходим. Николай Павлович Кошман застыл с бокалом в руках: «А что это я бетономешалку не слышал? Вы как сюда попали?» Бетономешалками там называли вертолеты — ну действительно, грохот очень похож. Когда мы рассказали, что приехали на обычном уазике, он присел.

Про Чечню много могу рассказать. До сих пор туда езжу. Недавно был на десятилетии принятия конституции республики, поразился тому, как меняется Чечня — и Грозный, и вся республика. Рамзан Кадыров — достойный ученик Кадырова-старшего, зовет меня дядей, потому что мы с его отцом друг друга называли братьями. Вот это — точка роста и стабильности на всем Кавказе. Раньше у Валерия Кокова такой точкой была Кабардино-Балкария, теперь это Кадыров и Чечня. Сказать, что на Кавказе мир, еще рано…

— Но и в Чечне мир будет лишь до тех пор, пока не иссякнет поток федеральных дотаций. Не поддерживаете такое мнение?

— Конечно, нужно смотреть, как их расходуют. Но и сделано там много. Очень много.

— В чем разница советской и российской аппаратной жизни?

— И там и там аппарат бессмертен. Работая губернатором, я никого из центрального аппарата не признавал. Знал президента и премьера, а больше для меня никто по большому счету был не указ. Когда поняли, что мою волю не сломать, включили аппарат, он сделал свое дело — и Аяцкова-губернатора не стало.

До 2000 года губернаторский корпус был губернаторским корпусом. Сегодня же роль региональных лидеров упала очень резко. Они стали отвечать за все, но прав у них все меньше и меньше. Прошло уже восемь лет, как я не губернатор — и я рад до смерти, что мне не дали права губернаторствовать дальше. Хоть поживу для себя. Знаю, как живет Бочкарев, тот же Радаев, Бетин, Королев, Жилкин. Был недавно в Самаре у Николая Ивановича Меркушкина — он готов босиком убежать к себе обратно в Мордовию: из того пункта А он вышел, но в пункт Б не пришел. У начальника должно быть два рычага: кадры и деньги. Ну, может быть, еще побрякушки-награды — полрычага. Если ничего этого нет, то институт неполноценен. В этом одна из основных слабостей нынешней номенклатуры.

А советская… В ЦК КПСС я, понятно, не работал. Бесперспективность Компартии в имевшемся виде понял в 1977 году, когда меня принимали в ее ряды. Мне было 26 лет, я работал агрономом, но, как всегда, не хватало механизаторов — весна, нужно обрабатывать землю. Поэтому я сижу за рулем трактора К-700. Подъезжает на мотоцикле — Иж-56 с люлькой — инструктор райкома партии, встал рядом: «Выходи». Я останавливаюсь, выхожу. «Слушай, — говорит он, — тебе надо заявление написать». — «Какое заявление?» — «Завтра на бюро райкома тебя будут в партию принимать». Я ему: «Меня-то и в октябрята с первого раза не приняли».

— Хороший экспромт.

— И чистая правда. Дело было, наверное, лет пятьдесят назад. Октябренку, как вы помните, нужна была звездочка. Металлических с маленьким Лениным, которые позже появились повсеместно, тогда еще не было, по крайней мере, у нас в селе. Мне мать вырезала звездочку, очень красивую: была у нее красная шапочка плотного-плотного сукна. Обычно же звездочки делали из картона и потом обметывали красной материей. Когда нас принимали в октябрята, я подаю звездочку, и Зинаида Николаевна Крайнова, первая учительница, говорит: «А ты где такую взял?» — «Мне мать сделала». — «А почему она всем такие не сделала, всему классу?» — «Не знаю…» Меня не приняли в октябрята, потому что у меня красивая звездочка, а у всех такие блямбы картонные. Здорово переживал, плакал, пришел к матери, сказал. Мать пошла выяснять отношения: принесла шапочку, положила на стол и сказала: «Делайте всем, но сами». В общем, меня потом приняли.

Так вот инструктор мне говорит: «Пиши заявление в партию». — «А две рекомендации?» — «Мы уже сами все собрали. До встречи на бюро райкома — завтра в 11 утра». Заполнил, отдал, вернулся за руль, поле обрабатываю — и думаю, что инструктор, наверное, шутит: нельзя же так в партию брать. Вернулся вечером домой, думаю уже по-другому: «Елки-палки, а если не шутит? Надо же прочитать устав КПСС, вдруг спросят, а я ни в зуб ногой». Стал искать устав по всей деревне, нашел у школьного парторга. Чем больше читал, тем больше непонятно, ничего не запоминалось. Не спал всю ночь, а утром поехал в райком.

— На бюро?

— Нет еще. Перед этим меня послали на комиссию, состоявшую из ветеранов. Фронтовики сидят, спрашивают, кто отец, кто мать. Отвечаю, что отец — фронтовик. «Ну все, — говорят. — Рекомендуем». «Елки, — думаю, — хоть бы они сказали: «Не рекомендовать его», — я тогда бы подготовился немножко, а то стыдно ведь». Время уже ближе к одиннадцати, меня зовут, захожу — и таким показался огромным райкомовский зал… Секретарь райкома зачитывает: «Вот у нас еще один захотел в партию». Захотел, понимаешь? Вот так взял — и захотел… Но стою и молчу. И тут он спрашивает: «А какая будет в этом году урожайность?» Я говорю: «Так мы еще и не сеяли, какая может быть урожайность?» — «А! В партию захотел — и ни хрена не знает!» Я опять промолчал, что не больно-то и хотел. Проголосовали за единогласно.

Вышел я оттуда пустой. Я понимаю, отцу моему давали партийный билет на Красной площади в 41-м — прямо у танка КВ, «Клим Ворошилов», с которым он участвовал в параде 7 ноября. И оттуда пошел он в бой, и воевал всю войну, в том числе на поле под Прохоровкой. Механик-водитель в годы Великой Отечественной войны жил в среднем четыре минуты боя — а он дошел до Кенигсберга. Сменил полтора десятка танков: подбивали, бросали без горючего, тонули, просто ломались, наконец. Под Кенигсбергом снесло башню прямой наводкой, из экипажа один Федор Кузьмич Аяцков в живых остался — глубоко контуженный; войну закончил в 23 года, получил один из первых орденов Отечественной войны за номером 146 — хороший орден…

В общем, я понял, что коммунизм все же не построю. Хотя идеология эффективная, не спорю.

— Когда вы поверили в Бориса Ельцина?

— До того как он стал главой Московского горкома партии, я его и не знал. В то время я был ответственным от Саратовской области за проведение продовольственных ярмарок. Тогда было очень модно проводить ярмарки в Москве к каким-то датам. И вот мы в очередной раз выезжаем в Москву — 1987 год, канун 8 Марта. Более ста автомобилей из Саратова: овощи, фрукты, мясо, яйцо, консервация всякая. Отвечали за Кировский район Москвы — ВДНХ и окрестности, крупный район. А как раз заработал наш саратовский птицепром, и мы впервые привезли копчености из мяса птицы. Сами куры стоили 2.20 за кило — бройлерный цыпленок, хороший, не «синяя птица». Расположились с этим возле кинотеатра «Будапешт». Народу было очень много. Ждали Ельцина. Подъезжают инструктора, досужий народ: «Очередь? Надо сделать так, чтобы продуктов было много, а очереди не было», — а ведь за курами стоят, особенно за копчеными, капусту-то да банки с помидорами не больно кто берет. Короче, приказывают: «Закрыть!» Закрываем. Бабки: «А-а!!!» «Открыть!» Тут же очередь. И тут Ельцин входит — большой, без шапки: «Ты, понимаешь, скажи, в чем тут дело?» — «Один говорит закрыть, другой — открыть. Что делать?» — «Откуда сам?.. Знаю Саратов, знаю мелиорацию вашу. Ну, открывай». Открыли — запах, дух такой пошел. Отрывает кусок прямо от копченой курицы, помощник к нему метнулся, он ему: мол, не мешай. Попробовал и говорит: «Всех саратовских товарищей, всю делегацию обеспечить товарами ширпотреба. Как фамилия?» — «Аяцков». — «Саратовцам передай от москвичей большое спасибо».