Ксения Рагозина - Очерк о жизни и творчестве русской поэтессы Анны Присмановой

С 1929 по 1932 Гингеры жили в Serquigny, небольшом городке в Нормандии, где размещалась ветвь химической фирмы, в которой работал Александр Гингер. Нормандия окликнулась в творчестве обоих поэтов, но по-разному. Меланхолическим размышлением о "душе", что "положительно готовится к праху" - у Присмановой, в стихотворении "Церковные стекла"47:

По лужайкам Нормандии яблонь идет чередою,

по витринам - сиянье, страданье небесных послов.

В сердце яблок заложено семя нежданной звездою,

в нашем сердце заложено бремя несказанных слов.

Александр же Гингер написал рассказ "Вечер на вокзале"48, наполненный совершенно нехарактерной для него, спокойного и доброго человека, неприязненной интонацией, судите сами: "О, как я ненавижу Нормандию! Их богатство, и горький сидр, и женщин, которые одновременно развратны, как женщины виноградных мест, и расчетливы, как белобрысые красавицы! Этот народ неверен своему слову. Даже мебель их я ненавижу "..." Тяжело жить среди этих людей. Иногда, правда хочется их простить: это когда находишься в компании нормандских пьяниц и во власти семидесятиградусного самогонного кальвадоса. Жуткое северное опьянение, столь несвойственное латинским частям Франции, вот что дала здешней расе скандинавская кровь; да разве еще лазурные нормандские глаза...". Рассказ заканчивался горьким признанием, каких Гингер больше не позволял себе никогда: "Одиннадцать лет я во Франции, но та страна неотступно преследует меня: случайным словом и делом, вопросом цыганенка, обращенным ко мне прямо по-русски среди толпы в самом центре Парижа...". Похоже, что подолгу жить вне столицы обоим супругам было противопоказано, они вернулись.

"А печататься нам все-таки негде было. Тогда это казалось главной препоной для нормальной писательской деятельности. Теперь ясно, что эмигрантская литература гибнет из-за отсутствия культурного читателя" - это замечание взято мною из воспоминаний Яновского49, о той же отчаянной заброшенности молодой литературы, которая даже не могла питаться воспоминанием о читательском отклике, как "старая", писал в "Числах" В.Федоров: "... никто никогда не посылал своих творений в такое безвоздушное, в такое стратосферическое путешествие, откуда ни отклика, ни звука, ни поддержки... И вся самоотверженная работа эмигрантского литератора превращается в конце концов в "исторический документ" для будущего русского приват-доцента, который, чтоб стать профессором, приготовит ученую диссертацию "О некоторых попытках литературы в изгнании"..."50.

Почти без возможности напечатать свои стихи, а следовательно, получить единственно реальный в иноязычной стране на них отклик - критическую рецензию, - жизнь для поэта трудновыносимая. Когда каждый слушатель бесценен, подлинное счастье, если рядом находится человек, способный оценить написанное, или просто поговорить о поэзии. Не случайно же, создавая в 1935 году "Круг", нечто вроде литературно-философско-религиозных бесед, соединив впервые силы нового поколения с "начинающими стареть интеллектуальными бонзами эмиграции"51, менее всего мучались с названием. Оно пришло само собой в голову не только организатору (Фондаминскому), а сразу как-то всем: с одной стороны круг - это совершенство формы, но с другой - выражение полной безысходности... Так что, можно сказать Гингерам и здесь повезло, хотя, конечно, поэтические пары в эмиграции, именно в эмиграции, - явление не столь уж и редкое. Редко "равноправие", равновесие, и единство тех самых противоположностей. Первоначально я хотела назвать книгу "Близнецы". И теперь такое название кажется мне наиболее близким содержанию. Остановило только то, что у специалистов, а такие, слава Богу, есть, из-за названия могли бы возникнуть проблемы с библиографией: вторая книга стихов Присмановой называлась именно "Близнецы". Но как велик был соблазн - они ведь близнецы, как те "существа серафические", Александр с его солнечной ленью и Анна с ее лунной деятельностью. Название книжке пришло с воспоминанием о давнишней передаче о Присмановой на радио, подготовленной Евгением Витковским. Передача та, умная и теплая называлась "Туманное звено"52, сама названная по строчке Анны Присмановой:

Пусть дождь идет, туманное звено

то снизу вверх, то сверху вниз сдвигая...

Конечно, эта жизнь идет на дно,

но, кажется, за ней встает другая...

* * *

Кажется, что в тридцатые годы Присманова и Гингер не очень спешили выходить за пределы своего домашнего круга, хотя не раз брошенные вскользь упоминания о "неисправимых чудаках", Присмановой и Гингере, которыми, однако, читатели "будут еще очарованы"53, в воспоминаниях Юрия Иваска приходятся на этот период их жизни. "Русский Монпарнас в Париже относился к Александру Гингеру и Анне Присмановой благодушно, но все же их не принимали всерьез. Но в их патетике, смешанной с комизмом, во всех их нелепицах куда больше поэзии, чем во многих очень "средних", дюжинных стихах поэтов, писавших неплохо, но очень уж аккуратно-меланхолично, как того требовала Парижская нота" - вспоминал Юрий Иваск54. О потешной "патетике" и "комизме", прочно связанными с довоенным восприятием странной четы, рассказала однажды поэту Вадиму Перельмутеру вернувшаяся из эмиграции Мария Вега. Случай этот относится к зиме 1937 года, когда в Париже, как впрочем и в Москве, шли Пушкинские дни. Мария Вега вспомнила, как на Пушкинском вечере появились слегка запоздавшие Гингеры, "прошествовали через полный зал к своим местам где-то в первых рядах, изображая Натали и Пушкина. Она, остролицая и худощавая, - со старомодно завитыми буклями и в глубоко декольтированном вечернем платье. Он, "...рядом с хрупкою женой казавшийся крупным, - с пышными бакенбардами и во фраке. Публика украдкою прыскала в кулаки. Они же хранили совершенную невозмутимость..."55. В.Перельмутер сокрушался, что никто не распознал пародии, а Мария Вега признавалась, что представляла стихотворство Присмановой куда как зауряднее тех стихотворений, что услышала уже в России.

Между тем Адамович включает стихи Присмановой в первую антологию русской зарубежной поэзии "Якорь" (1936), "Круг" печатает ее посвящение Владиславу Ходасевичу и "Потонувший колокол", стихи Присмановой не отвергают и респектабельные "Современные записки". А в 1937 году появляется на свет первая книга стихов Анны Присмановой "Тень и тело". Первая, долгожданная, а ведь поэтесса - ровесница Цветаевой и Адамовича! Насколько все-таки тяжела была поступь присмановской Музы.

Неспешность в поиске нужных слов, вдумчивое строение фраз, - порой создается ощущение, что если появилась бы хоть малейшая возможность сосредоточить весь желаемый смысл в одном слове - Присманова непременно так бы и поступила.