Ксения Рагозина - Очерк о жизни и творчестве русской поэтессы Анны Присмановой

Обыкновенно отмечаемая рецензентами трудность ее поэзии теми же рецензентами зачастую списывалась на счет ее, Присмановой, любви эпатировать, хотя бы озадачить, читателя. Подбирая эпитет для "новизны выражения" в стихах Присмановой, Глеб Струве остановился на определении "вызывающая"56. Отчасти это верно. Стихи ее, действительно, имели необщее выражение лица; если лаконичность может быть яркой, а красота перекрученной и завязанной в узлы, то именно такова книга стихов "Тень и тело" Анны Присмановой. Она могла покоробить слух, привычный к карманной лирике "поэзии интонации". Для такого слуха отважное словотворчество (ее "танцы на канате") может послышаться неуклюжим шлепком, тогда как игра ее слов и сложна и равновесна, то есть требует и выверенности и взвешенности движения канатного плясуна, пользуясь лексикой самой поэтессы. Присманова прежде всего точна, сколь бы нелепыми ни показались поначалу употребляемые ею сочетания слов. Сказать о поэтическом даре, что он - крылат - это значит опереться на все богатство заранее известных ассоциаций, которые не могут не возникнуть у читателя. Это все равно что ничего не сказать. Не то, когда Присманова пишет о сращении крыл, о горбе, о том, что

"...нелегко домину бытия

построить на лесах стихотворений.

("Не ощущая собственного груза...", 1932)

Эффект - и вызывающий и обескураживающий. Поскольку читатель лишается разом всех (интертекстуальных, как бы теперь сказали) постромок, а в итоге только "неземное антраша" в отдельно взятом стихотвореньи.

Впрочем, Присманова старательно "держит" читателя, до предела сгущая семантику. Этого требует ее поэтическое естество.

Путь от текста к читателю - не-прям и не-прост. Знакомый с детства образ она развернет, исходя из какой-нибудь "второстепенной" потенции, вызывающе несовпадая с ожидаемым движением, как это получается с Золушкой и ее "детским локтем, небалаванным балами". Такому повороту образа послужит "шершавая", "корявая", "раздражающая" (какая еще?) метафора Присмановой. "Зерно в земле побегами лучится", "душа, ты выросла из юбки, она тебе уж до колен"... Примеры можно найти в каждом стихотворении. Не без прищура Присманова писала, что

Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон.

Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка.

На такой высоте замерзает воздушный баллон,

на такой глубине умирает подводная лодка.

("Владиславу Ходасевичу").

Екатерина Таубер лучшую из существующих статей о поэзии Присмановой начала с утверждения, что стихотворение "Горб" "могло бы послужить эпиграфом ко всему ее творчеству"57. Действительно, от читателя требуется некоторое усилие, чтоб вчитаться в книги стихов Присмановой. А кроме усилия - еще и проницательность и доверие, чтобы сентенции вроде "Настоящий воитель является пушечным мясом..." не остановили и достало духа дочитать: "Золотой ореол над собой он хоронит во мгле...". Эти строчки, кстати, восхитили В.Вейдле, который разбирая первую книгу Присмановой, в небольшой по объему, но весьма содержательной статье первым дал определение присмановского слова, оказавшееся наиболее точным: "Слова у нее... отяжелевшие, набухшие, совсем не нарядные, не уверенные в своем испытанном волшебстве слова, и любит она их за их узлы и бугры, а не за приятную стертость их поверхности"58.

Узлы Присманова вязать уже умеет. Сводя подчас весьма далекие по смыслу, но по звучанию близкие слова, заставляет делиться смыслом друг с другом. В строках нередки внутренние рифмы, и - вполне естественное соседство - первые и последние строфы зачастую содержат афористическую строку.

Присманова неоднократно описывает свое стихотворство как тяжелый труд. Сам "воздух вдохновения" у нее "тяжелый". Да, трудно не согласиться с Вейдле, сказавшим, что "другие удачливей и читать их приятней"59. Как совершенно верно и то, что "чего она хочет, эти другие разучились и хотеть, в стихах ее есть та настоящая серьезность не "настроения", а творческого труда, которой сейчас столь многим не хватает. Она стремится не к простому рассказу о себе, а к тому воплощению внутреннего мира, без которого нет искусства и нет поэзии"60. Вейдле еще из гимназического курса латыни прекрасно помнит, что "творить" - это "иметь мазолистые руки", а из греческого, что "поэзия" и "творение" суть одно. И ему ли не увидеть сквозь "леса стихотворений", сквозь труд и замысел поэта нерукотворный образ бытия?

Впрочем, тот же Вейдле однажды заметил, что "слова изменяют повсюду и каждое слово на свой лад..."61. А коль не изменяют, то - выдают поэта с головой, когда заглянешь по ту сторону стихотворения, чему слова-изменники как раз и помогают: только музыка вполне может выразить себя сама, а поэзия содержится в форме, как в теле душа. Или тень.

Вот первое, что видится в книге Присмановой: она сумрачна и туманна. "Она живет в непогоду", - подмечает Ек.Таубер62. Если и появится цвет - он будет белым: белая люлька, "саван - белый эпилог", "снежный падающий цвет", побелевшие от скорби волосы ангела. Белый цвет Анна Присманова неразрывно связывает со смертью-сном-сумасшествием. По-разному варьируя эту мысль, наиболее четко она сформулировала ее в стихотворении "Путем зерна, вначале еле внятным..."(1936). Путь зерна у Присмановой - это "пути сна" и "ватные владенья". И в том же стихотворении душа стучит в стены, покрытые ватными тюфяками, как стены дома умалишенных. Присманова, точно обернув определение содержания поэзии в форме, пишет:

Душа во-всю старается руками:

ее вконец измаяли лучи.

Но стены вкруг покрыты тюфяками

по вате полоумная стучит.

Белизна и снег ("Наш дом под снегом круглый год...") у Присмановой также равны и "льду"-"стеклу" (эмиграция - это аквариум, как верно было подмечено) и, в свою очередь, несвободе, что еще получит развитие в последней ее книге:

Сидят на козлах люди в сером

- простого льда поставщики.

Но вот внезапно тянет серой

от длинной и сухой щеки...

В тридцатые годы, и не только в тридцатые, в Париже о смерти писали много, и, порой, не без блеска. Все настоящие стихи - о ней, но поверхность этого страшного слова приобрела тогда некую приятную стертость. К чести Присмановой, она лишь раз впрямую называет то, что обыкновенно обходит, бросив трезвую фразу, которая дорогого стоит: "о смерти зрело написать может тот лишь, кто смертельно болен".

"Скитальчество", "бездомность" и "болезнь" - слова в лексиконе Присмановой соседствующие, а дорога, к слову, у нее - не Богово хозяйство:

Чуть виден путь. Нас водит бес

из ниоткуда в никуда...

("Дорога", 1936)

А человек - это все-таки "Божья ловитва"...

Внешний мир, который "мир земной", у Присмановой едва угадывается в сумраке и тумане, сквозь которые лица и события просвечивают, дублируя друг друга до бесконечности. И любое может оказаться знаком другого. Само слово "тень" так же до бесконечности распадается. Тень - как возможность чего-либо, как, напротив, невозможность, тень - это призрак, она же прохлада... etc... А ведь, пожалуй, "тень" подводит Присманову и к зеркальному обращению: земной мир есть несовершенное подобие, отражение мира трансцендентного. Мысль не нова и ясно высказана еще Псевдо-Дионисием. Но всякий раз не страшит даже, а ужасает. Сон, однажды схвативший душу, заставляет ее скитаться всю жизнь: