Петр Авен - Революция Гайдара

С. Ш.:Можно и так сказать. Примерно об этом я вначале говорил, только назвал это по-другому. Слово «чужие» уже имеет оттенок неприятия. У него этого не было. Он, наоборот, нас принял, но он не понимал до конца ни наших идей, ни наш менталитет…

А. К.:Не доверял?

С. Ш.:Да. Не понимаю, значит, не доверяю.

А. К.:То есть здесь дело не в Ельцине. Это стандартное отношение русского народа вообще к интеллигенции и к разного рода умникам. Вот чем Путин, например, берет? Тем, что он свой парень в доску. Он не интеллигент, но при этом люди уверены: наш Вован этих очкариков за пояс заткнет. Ишь как по-немецки чешет! Орел!

С. Ш.:Думаю, эта ельцинская двойственность, противоречивость и метания приводили к тому, что он в итоге удержал власть. Если б он уперся и в лоб проводил одну-единственную линию, он натолкнулся бы на социальный протест, на снос, на революцию, на заговор. А с ним было все время непонятно. Он вроде бы начал, а потом отступил, вроде бы вперед, а потом — назад. Он был гибок.

А. К.:Идеология у него носила обслуживающий характер.

С. Ш.:Ситуативный характер.

А. К.:Базовая задача была удержание власти. Любой ценой.

С. Ш.:Но это же реальная политика. Тут везде, когда мы смотрим, помимо разного рода плюсов-минусов, чистоты концепций есть такая конкретная вещь, как фактор времени. Если ты из точки А вовремя дополз в точку Б, то, как бы ты по дороге идеологически ни метался, главное — ты достиг цели, ты выиграл этот фактор!

П. А.:А у кого, кроме Гайдара и нашей команды (мы были, безусловно, очень идеологизированы), имелась ясная идеология? Например, у Хасбулатова была какая-то идеология?

С. Ш.:Абсолютно никакой, даже меньше, чем у Бэна.

П. А.:А у Зорькина? Известна же оппозиция Зорькина во всех этих историях и вообще политика Конституционного суда?

С. Ш.:Ну, по закону Конституционный суд вообще вне идеологии и вне политики.

Но прежде чем что-то говорить на эту тему, я скажу, что в итоге у нас Конституционный суд сыграл роль историческую, потому что решал задачу, нигде в мире не решаемую. Противостояние Ельцин — Госдума (уже после Хасбулатова) привело к тому, что у нас шесть лет не принимался ни один нормальный закон в области государственного строительства, федеративных отношений, других сфер общественной жизни. И Конституционный суд в это время, толкуя конституцию, разъясняя законодателям, какие принципы должны быть реализованы в законах, временно заполнял дыры в правовом пространстве своими решениями. В этом плане ему надо поставить памятник.

А в первоначальный период, когда у Ельцина была «молодая команда» — правительство Гайдара, Конституционный суд действительно сыграл довольно трагическую роль. Он не только похоронил целую серию указов президента, он юридически подыгрывал его оппонентам. Помните, был указ об особом порядке управления? Ельцин его даже еще не подписал, только выступил по телевидению. И Конституционный суд на запрос Хасбулатова моментально ответил: «Ельцин действует неконституционно». Заклеймил президента за неподписанный документ.

А. К.:А какой это год?

С. Ш.:Это март 1993 года после VIII съезда, когда депутаты отказались от компромисса с президентом, от продолжения реформ и настал полный паралич. Ельцин тогда обратился напрямую к народу и сказал, что надвигается реванш партноменклатуры и потому он принял решение об особом управлении страной.

А. К.:Это до референдума «Да-Да-Нет-Да»?

С. Ш.:Да, это ему предшествовало. В продолжение этого и возник апрельский референдум, потому что Конституционный суд фактически дал Хасбулатову подачу, с которой тот заявил, что «есть все основания для импичмента президента», и собрал под это дело IX внеочередной съезд. Конституционный суд превысил свою нормативную роль, влез в политику…

А. К.:А какое решение должен был принять суд?

С. Ш.:А никакое. Конституционный суд по закону не занимается политикой. Он проверяет на соответствие конституции уже принятые документы. А нет документа, так и нечего обсуждать, нечего решать.

Поскольку было принято политическое, а не юридическое решение, то это дало иллюзию Хасбулатову и его команде, что можно объявить импичмент. И почти получилось. Не хватило шести голосов. Компромиссом стал апрельский референдум «Да-Да-Нет-Да», когда поставили вопрос о доверии одновременно и президенту, и парламенту. Это вообще был один из самых трагических периодов.

А. К.:Все равно все стрельбой кончилось.

С. Ш.:А может, ее и вообще бы не было! Ведь мало кто помнит, но 1–2 октября у патриарха в Свято-Даниловом монастыре проходили переговоры противостоящих сторон. Там сидели представитель Хасбулатова Воронин Юрий Михайлович и представитель Ельцина Филатов Сергей Александрович. И мы там участвовали. Мы ведь тогда убедили Ельцина пойти на нулевой вариант — на одновременные и досрочные выборы и президента и депутатов. Вот с этим нулевым вариантом Воронин Юрий Михайлович уехал в Белый дом на Краснопресненскую и… не довез эту бумагу.

А. К.:Почему?

С. Ш.:Вопрос не ко мне. Мирные варианты были до последнего момента, до самой стрельбы… Одновременно еще, насколько я помню, и Бурбулис с Хасбулатовым вел прямые переговоры…

П. А.:Значит, Воронин вез-вез и не довез?

С. Ш.:Может, он довез и даже Хасбулатову показал, а тот это предложение спрятал, и вопрос не стал предметом обсуждения ни на президиуме, ни на сессии со свечами. В принципе, люди могли и не погибнуть, если б пошли на одновременные досрочные выборы всех через три месяца, как там было прописано.

П. А.:О Гайдаре еще что-нибудь хочешь сказать? Как ты с ним познакомился, как его оцениваешь, какую роль он сыграл?

С. Ш.:У меня в воспоминаниях получается два, если не три Гайдара.

Один — это такой вот «головастик» во главе реформаторской команды, которая на 15-й даче сидела. С горящими глазами, что-то постоянно объясняющий и объясняющий понятно. Это редкое качество — будучи ученым, говорить понятные вещи для депутатов. Это, я скажу, нетривиальная задача.

Второй Гайдар оказался соседом у меня по даче. Наши жены — моя Татьяна и его Маша — постоянно общались, делились женскими семейными заботами и, разумеется, пересказывали нам, своим мужьям. У нас с Егором была еще и эта семейная ипостась общения. Это продолжалось и позднее, когда мы попали в один и тот же дом на Осенней улице.

А третьего Гайдара я помню, когда уже работал в Счетной палате. Я к нему часто наведывался в институт, как правило, за какой-нибудь аналитической запиской. Мы все время, и я, и Степашин, запрашивали его мнение по поводу бюджета, брали заключения. А он всегда с удовольствием нам это писал. Когда я с этим к нему ездил, мы разговаривали, пили чай. Это была уже такая аналитическая работа с ученым Гайдаром.