Газета Завтра Газета - Газета Завтра 464 (42 2002)

Такие нравы не минули и литертуры; что было прежде бесчестием, ныне стало в порядке вещей. Даже среди близких мне людей вдруг укоренилось мнение, что чем грязнее обольют помоями, вывалят в смоле и перьях, тем лучше для самого писателя; де, это реклама, прочитав мнение шелкопера, твою книгу тут же схватят, а значит, тираж разойдется и тебе станет прямой прибыток. А грязь-де к чистому человеку не прильнет, хоть горшком назови, только в печку не ставь.

А если ты консерватор? Если тебе куда милее привычные вкусы предков, их обычаи, их нравы? И если от них никуда не деться? И не просто бы никуда не деться, но вкусам этим и привычкам страшно изменять, да и нет нужды, не хочется к кому-то пристраиваться даже и во вред себе, перелицовывать себя; ведь сказано, что дьяволу стоит лишь ноготок твой ухватить.

Помнится, девушке, потерявшей честь на стороне, пачкали смолою ворота, и сколько горя тогда было родителям, сколько позора, сколько обиды выпадало; хотя, казалось бы, по-нынешнему, да разотри и забудь; подумаешь, днем раньше потеряла твоя девка невинность, все равно распечатают. Ну да честь-то куда деть, а? А имя, которым всегда стоило дорожить, ибо если Господь и знает тебя и надзирает за тобою, различив в мировых барханах песка и тебя-пылинку, то лишь по имени твоему, в котором расписано все твое прошлое и будущее…

Ну что за жанр я выбрал? Вроде бы беседа, но пошли сплошные вольности. А вон у иных ныне пишущих вообще неизвестно, что за направление мыслей? Хлопанье крыльями, кукареканье, плутовство, слововерченье: так принято теперь писать, так велел писать " бомонд герметиков", наблюдающий свободу, собирающийся в закрытом клубе за кружкой пока закрытого для масс особого пива "три шестерки". Мода-с, господа, в каждой бульварной газетенке так пишут-с. Любимый стиль герметиков, другого они не понимают, трудно читать.

А мы назло, неведомо кому, пишем по старинке для тех, кто думает по-русски, ведет себя по-русски. И пьем простецкое пиво "Жигулевское", пьем и поминаем в песне про Стеньку. И хотелось бы крутого пивца, медового, например, да не хватает грошей; нужда заела….

И действительно, нужда любому человеку выю склонит, заставит под ногами искать золотинку. А еще семья подпирает, воспоминания гнетут, все мыслится, что ровная жизнь скоро вернется, а она хвост показала, — и адью. Писателю нынче край, с него последнюю шкуру снимают, хоть зубы на полку, ибо закрытый "союз герметиков" лелеет и холит лишь своих, хоть и бесталанных, но зато нахальных, бестрепетных и бесхребетных, кто при случае быстро вскинет над головой плакатик "Раздавить гадину", чтобы толкнуть президента на новый героический поступок. Такой плакатик — это печать благонамеренного, ярлык на "дворянство", т. е. быть при Дворе. У них везде над столом, где висел прежде портрет Пушкина, теперь Приставкин. Отпраздновав юбилей, сбросили поэта с корабля современности: перегрузка, слишком велик, кренит набок, можно потонуть с этим "антисемитом".

Казалось бы, богатая нынче книжная нива, косить-не выкосить, издательств расплодилось, как грибов: значит, книжное дело выгодное, но печатают лишь своих, кто в обойме иль кто преуспел в легком жанре желтого чтива, так любимого у "новых русских". Литератор консервативных взглядов — батрак, поденщик, живет на сухарях и воде, и никто из "герметиков"не поинтересуется: а как ты, братец, существуешь, да и жив ли ты пока? Лучше бы ты помер поскорее, так и дело с концом, меньше хлопот. Ибо Верхам выгодно, чтобы русский писатель согнулся в корчужку, замер, оплешивел и огорбател, порастерял волос и голос, стал похож бы на Жванецкого, виновато бы смотрел в пригоршню приказчика и боялся надсмотрщика; цензуры нет, но есть система духовных резерваций и таможен, когда копаются в твоей душе до самого донышка, а отыскав далеко спрятанную крупицу неблагонадежности, тебя отволакивают в отстойник.

Вот почему и не принимают закон о творческих союзах; тогда бы пришлось платить гонорары, печься о судьбе творческих людей, разрабатывать от сорняка культурную пашню, прислушиваться к искреннему, вовсе не радостному голосу писателя, отличать головню и овсюг от янтарного пшеничного зерна, ложь от правды, а совесть от бесчестия. А гонорары, батюшки мои, гонорары, смех и слезы, милостыня нищему. Хорошо, если на буханку хлеба и пакет молока заработаешь в день, как бы ни трудился ты, грешный. Так еще со всех сторон попреки, упреки, вопли: ату его, ату, за ляжки — кусь, за глотку — хвать! Догнали... И недоуменный вопль на всю Ивановскую: "Еще жив курил-ка-а!".

Герметики, поклонившись лукавому, строят свою Россию, во всем противную нам, где вольному человеку не достанется места, где жалости по маленькому человеку, Акакию Акакиевичу Башмачкину, тоже не будет до той поры, пока попускает Бог.

А русская душа, как и в давнюю революцию, вновь расколота ожиданием счастья (оптимизмом) и унынием от потерь (пессимизмом); вот убежали, смеясь, от чего-то надежного, покой обменяли на бурю, в которой погибают все надежды.

И как строить государство с таким растерзанным человеком? — думают герметики, отстраивая для народа герметическое стойло.

14 октября 2002 0

42(465)

Date: 15-10-2002

Author: Елена Хрущева

НА БЕЛОМ КОНЕ

Было время, когда, по легенде, в Вологде оставался один лишь резной палисад. Но художник Веселов упрямо писал деревянные домики. Домики с палисадом, беседкой, на каменном подклете, уютные частные жилища и унылые бараки. Почтенные вологодские, рафинированные тотемские, теплые устюжанские и суховатые великоустюжские. Зимой и летом, весной и осенью.

Под морозным зимним северным багровым небом девочка с котиком пробирается по заснеженному двору, а в серую оттепель ворона сидит на расшатанном заборе и проветривается вязанный из разноцветного тряпья коврик. Веселые полосатые половики реют в голубом холодном небе, как некие знамена домашнего деревянного уюта. Бабушка в красном платке стоит у причала, а из бани, где в царственном неглиже все еще нежится тотемская (как мне сообщил Веселов) Венера, выбирается пьяненький и котоватый ее муж в кальсонах и телогрейке, собираясь сказать какую-то пакость бабушке в красном платке; по реке Сухоне плывет пароход; виднеется далекий берег. Пустырь, доходный дом, одинокая шатровая колокольня: полнолуние. Красавица материализуется из волнующего розового весеннего воздуха; на столе художника — цветы в стеклянной рюмке. Белый конь резвится на улице. Что же такое в Вологде случается. Детское воображение моего ныне взрослого сына потряс конь на зеленом мокром берегу реки Вологды, убежавший, как показалось юному фантазеру, от клыковского Батюшкова у Вологодского кремля.