Кнут Гамсун - Духовная жизнь Америки (пер. Коваленская)

Наивность Вольта Уитмана такъ неизмѣримо велика, что она иногда даже заражаетъ читателя. Эта изумительная наивность доставила ему нѣсколькихъ сторонниковъ среди men of letters (литераторовъ).

Его таблицеобразныя стихотворенія, его невозможныя перечисленія людей, штатовъ, домашнихъ принадлежностей, инструментовъ, частей одежды представляютъ собою самое наивное творчество, которое все-таки обогащаеть литературу. Но если бы въ Уитманѣ не было такой поразительной и совершенно искренней наивности, то его бы не читали совсѣмъ, потому что въ иемъ нѣтъ и признака поэтическаго таланта.

Когда Уитманъ хочетъ что-нибудь воспѣть, то онъ называетъ этотъ предметъ на первой же строчкѣ, на второй строчкѣ — второй предметъ, на третьей — третій и т. д. Онъ только тѣмъ и воспѣваетъ, что перечисляетъ предметы, о нихъ же самихъ онъ не знаетъ ничего, кромѣ названій, а названій онъ знаетъ безчисленное множество, плодомъ чего и являются его вдохновенные списки названій.

У него слишкомъ безпокойный умъ и неразвитая мысль, чтобы остановиться на какомъ-нибудь отдѣльномъ предметѣ и воспѣть его. Онъ изображаетъ жизнь въ общемъ, не отличая тонкихъ особенностей отдѣльныхъ предметовъ. Онъ поражается только ихъ шумнымъ количествомъ, онъ всегда видитъ массы.

На какомъ мѣстѣ ни открой его книгу, сколько ни перечитывай каждую страницу, — повсюду находишь, что онъ хочетъ воспѣть то или другое и въ концѣ-концовъ остается при своемъ намѣреніи и называетъ предметы только до имени. И только!

Интересно въ этомъ отношеніи его маленькое стихотвореніе въ три строчки озаглавленное «Картинка фермы» (Farm picture). Въ силу темы онъ принужденъ описывать и онъ дѣлаетъ это слѣдующимъ образомъ:

Конецъ! Вотъ картина фермы. Сарай, деревья, лугъ, скотъ, лошади, туманъ, видъ, горизонтъ.

Широкая дверь и необыкновенно мирный сарай, мѣстность, освѣщенная яркими лучами солнца въ то же время окутанная туманомъ, вмѣстѣ съ этимъ видъ вдаль, наконецъ, далекій горизонтъ, ускользающій къ чорту на кулички! Это такое описаніе, которое нескоро изгладится изъ памяти читателя.

Непостижимая наивность Уитмана доходитъ до того, что онъ печатаетъ подобныя произведенія и даже вѣритъ, что это новый и очень необходимый видъ поэтическаго произведенія. Онъ высказываетъ эту мысль во многихъ своихъ стихотвореніяхъ.

«Гордая библіотека, не запирай передо мной своихъ дверей, — говоритъ онъ. — Я приношу тебѣ то, въ чемъ ты нуждаешься и чего все же не хватаетъ на твоихъ хорошо заставленныхъ полкахъ».

Онъ не сомнѣвается въ томъ, что онъ — особый миссіонеръ среди писателей.

Наивность этого человѣка до такой степени первобытна и примитивна, свѣжа и мила, что она никогда не производить впечатлѣнія выдуманной. Даже въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она наиболѣе сильно выражена и наименѣе мотивирована, положительно не чувствуешь въ немъ тщеславія.

Уитманъ очень хорошій человѣкъ; когда онъ воздвигаетъ свои столбцы съ названіями домашнихъ предметовъ, кажется, будто онъ обнимаетъ тебя.

Въ стихотвореніи By blae Ontario shore онъ намѣревается «спѣть пѣсню изъ сердца Америки», которая одновременно будетъ и радостнымъ гимномъ побѣдителей и «муками родовъ демократіи». Написавъ 14 тяжеловѣсныхъ стиховъ объ этой нѣсколько сложной задачѣ, упомянувъ въ девяносто девятый разъ «Миссури, Небраска и Канзасъ» и потомъ «Чикаго, Канада и Арканзасъ», онъ неожиданно останавливается… Но затѣмъ онъ приходитъ къ заключенію, онъ обмакиваетъ перо и пишетъ:

Затѣмъ онъ уже прямо говоритъ, что Америка — все равно, что онъ самъ:

«Эти штаты — развѣ это что-нибудь иное, чѣмъ я самъ?» Даже въ этихъ строчкахъ онъ не производитъ впечатлѣнія самонадѣяннаго человѣка.

Это только наивность, глубочайшая наивность дикаря.

Самыя лучшія стихотворенія Уитмана помѣщаются въ отдѣлѣ, озаглавленномъ Calamus, — въ нихъ онъ говоритъ о любви къ человѣчеству, въ нихъ звучатъ и находятъ себѣ откликъ сердечныя струны его доброй души. Онъ хочетъ обновить въ «дружеской любви» извращенную американскую демократію; онъ «хочетъ сдѣлать континентъ нераздѣльнымъ», «выстроить города, руки которыхъ будутъ обнимать другъ друга», «создать лучшую человѣческую расу, на которую когда-либо свѣтило солнце», создать «такое тѣсное братство, какъ тѣсно растутъ деревья у береговъ всѣхъ рѣкъ», «образовать почти божественныя страны, притягивающія другъ друга».

Въ этихъ стихахъ встрѣчаются значительныя мысли, почему они и являются рѣдкими исключеніями въ его произведеніяхъ. Его примитивная несдержанная жизнь чувствъ выражена въ этихъ стихахъ болѣе или менѣе культурнымъ англійскимъ языкомъ, благодаря чему они болѣе или менѣе доступны пониманію его соотечественниковъ.

Въ одномъ стихотвореніи, озаглавленномъ «Sometimes with one I love», онъ выражается такъ необыкновенно ясно, что приходишь въ полное изумленіе и начинаешь подозрѣвать, что эти двѣ-три строчки написаны его матерью или какимъ-либо другимъ разумнымъ человѣкомъ.

Это стихотвореніе написано удобопонимаемымъ языкомъ и выражаетъ понятную мысль, хотя, конечно, этотъ языкъ въ лирическомъ отношеніи имѣетъ нѣсколько юридическій характеръ. Но онъ не можетъ долго писать въ такомъ духѣ, нѣсколько дальше мы уже снова видимъ прежняго непонятнаго дикаря.

Въ одномъ стихотвореніи онъ вполнѣ серьезно утверждаетъ, что лично присутствуетъ, когда читаютъ его книги. «Но будь увѣренъ, что я не нахожусь теперь съ тобой», говоритъ онъ. Въ слѣдующемъ стихотвореніи онъ впадаетъ въ большое сомнѣніе относительно своей тѣни.

Мнѣ кажется, что эти сомнѣнія не совсѣмъ лишены основанія, если мы одарены такой тѣнью, которая убѣгаетъ, когда мы сами стоимъ на мѣстѣ и наблюдаемъ ее.

Уитманъ отъ природы — одаренная личность, въ немъ много настроенія, но онъ родился слишкомъ поздно. Въ «пѣсняхъ у большой дороги» онъ можетъ-быть яснѣе всего показываетъ свое сердечное, доброе отношеніе, связанное съ наивными представленіями. Если бы его произведенія были написаны болѣе приличнымъ языкомъ, многія изъ нихъ явились бы дѣйствительно поэтическими произведеніями, но теперь они оставляютъ совсѣмъ иное впечатлѣніе. Невѣроятно тяжеловѣсный языкъ уничтожаетъ всякую возможность понимать ихъ. Уитманъ ничего не можетъ опредѣлить просто и ясно. Онъ пятъ разъ сряду назоветъ предметъ какимъ-нибудь величественнымъ именемъ и ничего не выразитъ этимъ. Не онъ господствуетъ надъ своимъ матеріаломъ, а матеріалъ господствуетъ надъ нимъ и представляется ему въ колоссальныхъ размѣрахъ; матеріалъ накопляется и порабощаетъ его. Во всѣхъ этихъ «пѣсняхъ у большой дороги» сердце Уитмана настолько же горячо, насколько холоденъ его умъ, онъ не въ состояніи описывать или воспѣвать, онъ можетъ только ликовать;- ликовать въ дикомъ восторгѣ обо всемъ и ни о чемъ. Мы чувствуемъ, какъ сильно бьется его сердце, но мы напрасно ищемъ достаточной причины для такого сильнаго внутренняго волненія.