Кнут Гамсун - Духовная жизнь Америки (пер. Коваленская)

Тридцать-сорокъ лѣтъ тому назадъ на улицахъ Нью-Іорка, Бостона, Новаго Орлеана, потомъ Вашингтона встрѣчался человѣкъ необыкновенной крѣпкаго тѣлосложенія, крупный, съ нѣсколько грубоватыми членами, всегда очень небрежно одѣтый и напоминающій собой механика, моряка или вообще какого-нибудь рабочаго. Онъ ходилъ почти всегда безъ сюртука, часто безъ шляпы: въ жаркую погоду онъ шелъ всегда по солнечной сторонѣ улицы, подставляя горячимъ лучамъ свою большую голову. Черты его лица были тяжелы, но красивы; его лицо имѣло гордое и въ то же время симпатичное выраженіе, у него были кроткіе голубые глаза. Онъ часто обращался къ прохожимъ, не взирая на то, знакомъ ли онъ съ ними или нѣтъ. Случалось, что онъ хлопалъ по плечу совершенно постороннихъ ему людей. Онъ никогда не смѣялся. Большею частью онъ былъ въ сѣрой, всегда неизмѣнно чистой одеждѣ, но на ней иногда не хватало пуговицъ. На немъ была цвѣтная рубашка и бѣлый бумажный воротничокъ. Такова была нѣкогда наружность Вольта Уитмана. Теперь онъ больной семидесятилѣтній старикъ. Я видѣлъ его фотографію, снятую недавно. На немъ, какъ обыкновенно, одна рубашка, но на этотъ разъ онъ весьма некстати въ шляпѣ. Его лицо крупно, но прекрасно; онъ никогда не стрижетъ своихъ волосъ и бороды, и они волнами спускаются на плечи и грудь. На указательномъ пальцѣ его вытянутой руки онъ держитъ изящно сдѣланную бабочку съ распростертыми крыльями, онъ сидитъ и разсматриваетъ ее. Но эти портреты Вольта Уитмана не дѣлаютъ его сочиненій болѣе литературными и они въ этомъ отношеніи, являются поэтической дисгармоніей. Вольта Уитмана хотѣли сдѣлать первостепеннымъ американскимъ народнымъ поэтомъ, но это можно только принять за насмѣшку. У него совершенно нѣтъ простоты народнаго писателя, народъ примитивнѣе его.

Въ его языкѣ нѣтъ затаенной народной крѣпости, но есть шумливая сила; то тутъ, то тамъ прорывается, словно громъ оркестра, радостный крикъ побѣдителей, который напоминаетъ утомленному, читателю индѣйскія военныя пляски. Вообще, при ближайшемъ разсмотрѣніи всюду встрѣчаешь этотъ дикій танецъ словъ. Поэтъ дѣлаетъ большія усилія, чтобы что-то показать своими стихами, но онъ не можетъ достичь этого безсвязными словами. У него есть стихотворенія, которыя состоятъ только изъ однихъ названій, такъ что каждую отдѣльную строчку можно было бы принятъ за оглавленіе:

Конецъ! Въ слѣдующемъ стихотвореніи онъ говоритъ уже совершенно о другомъ. Онъ разсказываетъ намъ, какъ онъ «во время оно поучался, сидя у ногъ сгараго учителя», но теперь старый учитель «будетъ поучаться, сидя у его ногъ».

Само собою разумѣется, если цивилизованный читатель приметъ во вниманіе, что къ своимъ старымъ учителямъ Уитманъ причисляетъ Христа, Сократа и Платона, то ему покажется, что онъ нѣсколько свихнулся. Эмерсона и англичанъ, очевидно, воодушевляли его безконечные ряды именъ, эти каталогообразныя колонны; это, несомнѣйно, самое необыкновенное и оригинальное свойство его стиховъ. Это литературные феномены, которымъ нѣтъ подобныхъ. Вся его книга переполнена этими списками. Въ его пѣснѣ Of the droad-ахе, состоящей изъ 12 отдѣловъ, едва ли найдется одно стихотвореніе безъ этихъ реестровъ. Рриводимъ одинъ изъ этихъ отдѣловъ:

Девятый отдѣлъ этихъ каталогообразныхъ стиховъ поэтъ начинаетъ своими обычными и непонятными скобками:

Можетъ быть, это будетъ съ моей стороны ересью, богохульствомъ, но я признаюсь, что когда темными ночами на меня нападало тяжелое поэтическое вдохновеніе и я не могъ спать, я долженъ былъ стиснуть зубы, чтобы не воскликнутъ: такъ-то я бы тоже могъ написать стихи!

Чего хочетъ Вольтъ Уитманъ? Хочетъ ли онъ уничтожить торговлю невольниками въ Африкѣ или воспретить употребленіе тросточекъ во время гулянья? Хочетъ ли онъ выстроить новую школу въ Іонингѣ или ввести охотничьи шерстяныя куртки? Никому неизвѣстно. Я въ жизни своей не видалъ человѣка, который могъ бы сказать такъ много, положительно ничего не сказавъ. Въ этомъ искусствѣ ему не найдется равнаго. Его слова горячи, они пылаютъ; въ его стихахъ сила, страсть, вдохновеніе. Слушая музыку, полную отчаянья, мы чувствуемъ, какъ волнуется его грудь. Но мы не можемъ понятъ, чѣмъ онъ такъ вдохновляется? Громъ грохочетъ во всей его книгѣ, но молніи, искры не видно никогда. Читаешь страницу за страницей и не находишь никакого смысла. Но эти воодушевленныя колонны словъ не смущаютъ и не затуманиваютъ читателя, а просто подавляютъ его, пригибаютъ къ землѣ въ тупой безнадежности. Ихъ нескончаемая монотонность, въ концѣ-концовъ, дѣйствуетъ на разсудокъ читателя. Дойдя до послѣдняго стихотворенія, онъ уже теряетъ способность счесть до четырехъ. Этотъ поэтъ совершенно уничтожаетъ мыслительныя способности обыкновенныхъ людей.