Самуил Лурье - Взгляд из угла

На всякий случай объявляю самоотвод. Но и вчуже отрадно наблюдать, как чутко колеблется горизонталь в такт поступательному напору вертикали.

А та, в свою очередь, по ходу дела наливается уверенностью.

Ведь счастье — это когда тебя понимают. Когда, допустим, стоит одернуть: перестань, дорогая, пользоваться этими гадкими словами на букву "д" и на букву "е", просто умножай вслух каждую цифру на двадцать семь или на тридцать четыре, а в уме дели, — слушается беспрекословно, да еще и радуется, как дитя. Поскольку ей обещано, что теперь-то инфляцию как рукой снимет, а заодно и коррупция пройдет.

— А для верности, — говоришь ей, — давай официально разрешим госслужащим хранить сбережения в заграничных банках. Чтобы, значит, если мы с тобой друг дружке надоедим, расстаться по-хорошему. И тут не пикнет.

(Хотя, между нами, такая откровенность со стороны деятелей "Единой Кормушки" все-таки немного чрезмерна.)

Стабильность и покой — замена счастью.

Плюс научный прогресс. Наши успехи в этой области прямо поразительны. Я своими глазами читал на стенке вагона в метро: "Выдающаяся разработка российских ученых! Геморрой побежден!" И тут же реквизиты.

Плюс процветает гуманитарная деятельность. В чем заключается — не скажу, термин опять же иностранный. В словаре, изданном АН еще СССР, "гуманитарный" — означает: относящийся к общественным наукам; либо — с пометой устар. — то же самое, что гуманный. В общем, это то, чем занимается Алексий II, лауреат за это гос. премии.

Таким образом, все довольны, все при делах: и гражданщина, и поповщина. Про военщину с образованщиной нечего и говорить.

Немножко страдают лишь инородцы да мертвецы. Инородцы — за то, что столь отталкивающе живые. А мертвецы — поскольку тоже беззащитны.

В Саратове на Воскресенском кладбище похоронен Чернышевский, Николай Гаврилович. Который думал, что знает, что делать. На могиле — памятник. И вот, значит, на днях некто написал Николаю Гавриловичу поперек лица — не сообщают, краской или гвоздем: я — сатанист. Как под карикатурой. Или как будто покойник под пыткой выдал чистосердечное.

Думаете — дурная шутка утомленного троечника? Но словцо-то — больно того… длинное. Не из общего фонда. Припахивает, скорее, деятельностью гуманитарной. Настоящей обидой на свободу и культуру. За фальшивое, из-под палки, благоговение перед этими ненужными вещами. Ныне отмененное. Это как с дружбой народов и прочим интернационализмом: хватит, налицемерили всласть, а теперь — даешь СССР, но исключительно для русских. То есть с тов. Сталиным, но без г-на Чернышевского.

В культуре свобода живет всегда, как вирус в птице. Почему и закрывают, например, литературный музей города Костромы. Другой уважительной причины нет. Не как обычно: приглянулся особняк с колоннами нуворишам под офис или бордель.

А просто — сколько же можно терпеть: стоит в комнатах разный хлам — кресло, не знаю, Писемского, конторка какого-нибудь Катенина. Портрет Батюшкова, небось, висит. Макулатура повсюду. Школьники ходят, глупости всякие слушают. Великая словесность то, великая словесность сё. Не удивлюсь, если им и про Варлама Шаламова рассказывают.

Короче, решено перепрофилировать. Музей так музей (дело гуманитарное), только пусть музей будет правильный — не литературы, а воинской славы. Портреты главнокомандующих, макет гранатомета, настоящий противогаз, а чтобы порохом пахло — чей-нибудь китель, весь в орденах. И Сусанина, Сусанина побольше. Скульптурную группу с его подвигом заказать понятно кому.

И Катенина можно оставить — все-таки генерал-майор. А что вольнодумец — никого не касается. Выдернуть цитатку, подправить, если надо, — будет, как все, монархист своего отечества.

С этим теперь просто. Написал, скажем, Пушкин Чаадаеву, что не разделяет его безнадежного воззрения на историю России. Прибавил, что, впрочем, современное, николаевское положение дел — действительно скверно:

"Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь тем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал…"

И много еще чего прибавил; в частности —

"…что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, что равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние…"

Спрашивается — как переделать такой документ в лозунг нынешней лояльности?

А легко. Допустим, вы — знаменитый киноартист, мужественный такой одухотворенный красавец. И вручают вам на старости лет гос. премию. И ждут спича с оттенком.

Вы берете первую из приведенных фраз — отбрасываете половину — начинаете прямо: "Я клянусь честью…" У портных это называется – заштуковать.

Получается, что и через 170 лет после Пушкина лет вы ни за что на свете не хотели бы для своей страны другой истории — например, без гражданской войны или без ГУЛАГа. Овация.

Таков ритуал. В прошлом году был перевран (правда, еще площе) бедняга Маяковский.

В будущем, полагаю, — Лермонтова черед:

— Люблю отчизну я! И вас, мундиры голубые!

Вот они окончили школу, трогательные дети, без рабской прививки, счастливцы мобильной связи, умельцы компьютерных игр.

В ночь на субботу оросили отходами восторга берега озер и рек, два дня приходили в себя — пришли — в понедельник очнулись в мире озабоченных якобы взрослых. Где каждый каждому никто.

Демографическая проблема РФ состоит не только в том, что многие не доживут до старости. Это полпроблемы. (Да и черт бы с ней: не такова в РФ старость, чтобы стоило до нее доживать. Уверяю вас: не рай в гамаке.)

Другая половина скучней и безнадежней: молодость в РФ чересчур коротка.

Лица слишком скоро перестают светиться, глаза — вникать. Умственные соблазны приедаются необыкновенно рано.

В общем, пройдитесь по улице или на эскалаторе прокатитесь вниз-вверх. Не заметите ли на лицах некую, что называется, печать. Как бы след вмешательства карикатуриста.

Давно ли было человеку 17, и все на свете казались ему ничего не понимающими дураками, — а вот уже всем обликом дает понять, что понял самое главное: что нечего было и понимать. И отстаньте.

Это еще в позапрошлом веке Дмитрий Писарев заметил — про два разряда якобы взрослых: про карликов и вечных детей. Российский пестрый фараон: эту жизнь — направо, эту — налево. И все карты биты.

Писарев намекал, что банкомет — не простой шулер, а иллюзионист: вместо карт мечет фантики от конфет. Юность кончается взаправду, а настоящая жизнь не начинается никогда. Промежуток между юностью и старостью — суетливый сон. В котором только умей вертеться. Поскольку какая барыня ни будь, а все равно ничто человеческое ей не чуждо. И проч.