Федор Урнов - СССР глазами советологов

Представление о том, что коллектив поднимает и воспитывает в человеке его лучшие качества, занимает важное место в системе советской этики. Даже если в кинематографе и в театре показывают разрушительную силу коллектива, все время остается впечатление, что было извращено нечто весьма благородное. Идею коллективизма не критикуют никогда: западные ценности индивидуализма никогда не имеют первостепенного значения. Считается, что коллектив — огромная сила, если ее правильно применять. Этот тезис, безусловно, на руку советской политике лакирования реальности слоем тщательно отполированного оптимизма.

Важным моментом этой концепции является, в частности, то, что за поведение и успехи ребенка отвечают и учителя и родители… Вообще, в школе деятельность ребенка очень тесно связывают с его родителями… Советские классные комнаты выглядят нешуточными помещениями для изучения основ чтения, письма и арифметики: твердые старые парты и скамейки прикреплены к полу строгими рядами; стены увешаны лозунгами и портретами. Пять или шесть раз в году класс заполняется родителями, которые садятся за парты, как дети, и слушают сообщение учителя о том, как эти дети учатся и ведут себя.

Институт открытого родительского собрания резко разделяет советское и американское общество, ибо, даже если некоторые учителя более жестоко раскрывают грехи ребенка всем родителям его класса, чести личной, уединенной встречи с учителем в американском стиле никто из советских родителей не удостаивается. Уйти от этого нельзя. Ирина Макклеллан (русская учительница английского языка, вышедшая замуж за американца. — Примеч. перев.) испытала на себе и родительскую, и учительскую долю и считает, что эта система ужасна. «Родители боятся, — сказала она с раздражением в голосе. — Они боятся ходить на собрания, потому что они себя там чувствуют, как дети».

Элизу и Кевина Клоузов этот процесс невероятно заинтересовал. Прочитав фамилии хорошо и плохо успевающих учеников, учительница каждому родителю по очереди рассказывает о пороках его ребенка. «Родители трудных детей вставали один за одним и пытались хоть что-то объяснить, — рассказал Кевин. — Они даже стояли за партами, мы просто вынуждены были, совсем как маленькие, втиснуться за парту, а потом встать и попытаться хоть как-то объяснить учителю, в чем проблема и почему такой-то и такой-то ребенок плохо учится. Например, «поздно прихожу с работы», «бабушка приболела» или еще что-нибудь в том же духе. Это меня невероятно удивило — так просто говорить о таких глубоко личных вещах на глазах у всех…»

«Ну было и кое-что другое, — сказала Элиза. — Некоторые родители начали жаловаться, что заболел учитель английского языка и вместо него прислали непрофессионала. Родители стали говорить: «А кто детей учить будет? Английский в этой школе — важный предмет, мы хотим, чтобы был хороший учитель». Все закричали: «Хотим!»

Никогда не знаешь, когда представится возможность познакомиться с неизвестными тебе до этого сторонами советской жизни. В моей квартире и в бюро «Таймс» очень часто звонил телефон. Незнакомые люди просили встретиться с ними. Чаще всего они отказывались назвать свое имя и вообще говорить по телефону. Я, как правило, соглашался на встречу. Большинство из них — это потерявшие всякую надежду люди, для которых американская пресса — последний шанс. Другие были просто сумасшедшие.

Однажды мне позвонила женщина и официальным голосом сообщила, что композитор Иосиф Аршакович Андрасян написал статью для «Нью-Йорк таймc». Не могу ли я ее забрать? Я решил, что говорю с его секретаршей, и поехал по указанному ею адресу. Выяснилось, что там была не контора или студия Андрасяна, как я предполагал, а квартира, и женщина эта была его жена. Андрасян оказался полным, дружелюбным человеком. Он усадил меня в гостиной и упросил прочесть длинное заявление — напечатанную по-русски через один интервал на машинке декларацию, содержащую жалобы на то, что ему не дают уехать в его родной город Ереван, что в его квартире невозможно сочинять музыку и т. д. Когда я все это прочел, он стал излагать мне свои проблемы. Во-первых, он открыл концепцию нравственности в музыке. Это открытие было сделано, когда он сочинял свою вторую симфонию, и он написал про это целую книгу. Тут композитор принялся нараспев читать из массивной рукописи. По его словам, он послал эту книгу знакомому приятеля дальнего родственника кого-то из членов Политбюро, и отрывок из нее украл Брежнев, использовав в одной из своих речей… «Украл?» — «Да, да, вот этот кусок, — ответил он, размахивая пачкой листов, — но он же все переврал!»

Я встал и собрался уходить, но Андрасян сказал, что это еще не все. «Меня поселили прямо рядом с заводом, — заявил он, широким жестом указывая на окно, — а там одна машина стучит со скоростью 40 ударов в минуту — «бам, бам, бам, бам», а еще какая-то машина жужжит «вж-ж-ж-ж-ж», точно на ноте «ре» второй октавы. Можно в таких условиях сочинять музыку?» Я прислушался. Дело было сразу после полудня в будний день. Я ничего не услышал. В комнате было так тихо, как вообще только может быть в советской квартире. Он увидел удивление на моем лице и сказал: «Ну там же знают, что вы пришли, поэтому все машины выключили».

Стивен Коэн — виднейший американский советолог, автор вышедшей у нас книги о Бухарине, в дополнительных рекомендациях не нуждается. Во время своего пребывания в Москве летом 1989 года м-р Коэн любезно согласился написать краткое предисловие к тем четырем отрывкам из его книги «Советикус», которые мы включили в предлагаемый сборник. Хотелось бы только обратить внимание читателей на то, что эти полные искреннего дружелюбия очерки Коэн написал в 1982–1985 годах, когда отношения между нашими странами были достаточно напряжены.

Советские читатели знают меня скорее всего как ученого и автора книги-исследования «Бухарин: политическая биография, 1888–1938», изданной в Москве в 1989 году. В Соединенных Штатах я, кроме этого, занимаюсь еще и тем, что в СССР называют «публицистикой» (точно перевести это слово на английский язык нельзя). В 1982 году в нью-йоркском еженедельнике «Нейшн» я начал вести ежемесячную колонку обозревателя под названием «Советикус»; она была посвящена всему, что связано с Советским Союзом. Многие мои заметки из этой колонки были перепечатаны в американских и западноевропейских газетах. В 1985 году я издал книгу — сборник этих заметок; второе, дополненное издание вышло в свет в 1986 году. Книга состоит из четырех разделов, названия которых я приведу, чтобы читатели смогли составить представление о тех допросах, которые я затрагивал в своих заметках: «Американское восприятие СССР и советская реальность», «От Сталина до Горбачева», «Жертвы и диссиденты», «Холодная война» и ядерная опасность».