Всеволод Ревич - Художественная душа и научные рефлексы

Всеволод Ревич

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ "ДУША" И НАУЧНЫЕ "РЕФЛЕКСЫ"

Тираж каждой фантастической книжки разительно превосходит тираж большинства новинок "обыкновенной" прозы. К полному восторгу Книготорга, фантастика исчезает с прилавков в считанные Дни, если не часы, а в библиотеках... Словом, фантастикой увлечены миллионы людей, и она оказывает серьезное, хотя бы уже в силу своей массовости, влияние на умы, особенно молодые.

За последние годы советская фантастика дала немало хороших книг, к ней проявляют все больший интерес писатели, получившие уже известность в совсем других жанрах (назовем Владимира Тендрякова, Геннадия Гора, Ариадну Громову, Вадима Сафонова, Анатолия Глебова).

Но в то же время ни в одном другом жанре не появляется, пожалуй, такого количества (и по тиражам и по названиям) дрянной, псевдонаучной и псевдохудожественной шелухи, авторы которой спекулируют на популярности фантастики. Существование такой продукции - во многом следствие критического равнодушия, неразработанности теоретических проблем, результат противоречивых требований к фантастике. А это все вопросы непростые и запутанные, в один присест едва ли можно их распутать.

И. Ефремов однажды назвал научно-фантастической ту литературу, которая основывается на тех или иных серьезных научных положениях.

Но легко видеть нестрогость этой формулировки. Что такое "серьезные научные положения"? Понятие само по себе нуждается в определении.

Например, путешествие по времени вперед принципиально допустимо, а назад - совершенно невозможно, так как противоречит закону причинности. Следовательно, считать путешествие по времени назад "серьезным научным положением" никак нельзя. Но значит ли это; что мы должны как-то рассортировывать, те нередкие произведения, в которых описывается машина времени? Если она действует в одну сторону, то перед нами фантастика научная, а если в другую - то, следовательно, уже не научная? А какая? Стоит так поставить вопрос, чтобы убедиться, что к фантастике как одному из видов художественной литературы нужен совсем иной подход, иные принципы классификации.

Может показаться, что в этих рассуждениях есть изрядная доля схоластики. Разве дело в названии? Но на практике неточный или, вернее, теоретически необоснованный, нераскрытый термин приводит к весьма ощутимым печальным последствиям.

Стоит отметить, что в сочетаниях "научно-фантастическая" и, скажем, "научно-популярная" приставка "научно" имеет вовсе не одно и то же значение. А между тем они часто уравниваются, и фантастика незаметно из сферы художественной, образной, где ей настоящее место, переходит в сферу действительно научную, логическую. Вероятно, именно в этом одна из причин укоренившегося отношения к фантастике как к неполноценной литературе. Но когда подобная трансформация происходит в сознании несведущих людей - это еще полбеды. Как ни странно, утверждению такого взгляда способствуют подчас люди, профессионально занимающиеся или пытающиеся заниматься научной фантастикой. Так, в журнале "Москва" (№ 5, 1964 г.) была напечатана статья В. Лукьянина "Рожденный прогрессом...". Автор прямо ставит в один ряд научно-популярную, научно-художественную и научно-фантастическую литературу. Такая классификация могла бы подкупить своей стройностью. Да вот беда, при этом В. Лукьянин неверно понимает смысл и научно-популярной литературы, которая под его пером превращается в обыкновенные учебники для младшего школьного возраста ("ее язык - язык самой науки, только адаптированный, ибо его должны понимать непосвященные"), и научно-художественной ("нас привлекает возможность получить начальное представление о тех областях науки, познать которые специально у нас не хватает ни времени, ни подготовки", - это как раз и есть задача научно-популярной литературы); и научно-фантастической, которую автор определяет так:

"это литература научной мечты. Иными словами, это научно-художественная литература, предметом которой является в основном не сегодняшний день науки, а научные гипотезы, наука и техника завтрашнего дня, как она мыслится сейчас". Таким образом, фантастика превращена в отдел научной популяризации. Но как только В. Лукьянин переходит к анализу конкретных произведений, он сразу же оказывается перед необходимостью отвергнуть собственное определение, а этого ему делать не хочется - сам все-таки высказал, и вот возникает довольно запутанный клубок противоречий.

Скажем, В. Лукьянин прикладывает свою мерку к Герберту Уэллсу. Она явно не подходит: морлоки и эллои, нападение марсиан на Землю - хорошенькая мечта! При чем здесь наука и техника завтрашнего дня?

Как же вывернуться? "Фантастика Уэллса - социально-философская фантастика". Точно. "Значит ли это, что она не научная?" - продолжает В. Лукьянин. Очень странно поставленный вопрос. Кто, собственно, вынуждает автора его поставить? Только собственное определение, в котором ведь "социально-философской" стороной и не пахнет. Ответ на этот вопрос, который дает сам автор, мало что разъясняет: "В принципе (?) не значит: ведь это же верное понимание отдельных сторон буржуазного общества". Но ведь такая трактовка "научности" - дело совсем иное, не ложащееся в рамки процитированного определения. "Что же касается достоверности естественнонаучных и технических атрибутов уэллсовских романов, то вряд ли такой вопрос должен ставиться", - завершает абзац В.

Лукьянин. А почему, собственно, вряд ли? Этот вопрос не только "должен ставиться", но и превосходно может быть решен. И уже решен, кстати. Стоило заглянуть в монографию Ю. Кагарлицкого "Герберт Уэллс", чтобы с легкостью убедиться в этом.

По существу, определение В. Лукьянина толкает нашу фантастику к давно отвергнутой теории "ближнего прицела". Эта теория господствовала в нашей фантастике в начале 50-х годов. Писатели, не заглядывая дальше своего носа, разрабатывали схемы переносных телевизоров, локаторов, способных находить металлические предметы в почве, эхолотов и т. д. Вряд ли стоит сейчас особенно винить их за это. Теория "ближнего прицела" была закономерной реакцией на обстановку тех лет, когда кибернетика объявлялась реакционной лженаукой, а смелая, неожиданная гипотеза могла вызвать весьма печальные последствия для ее авторов.

Теперь о теории "ближнего прицела", как и о теории бесконфликтности, вспоминают не иначе как в ироническом контексте, с прибавлением эпитетов "пресловутая" или "так называемая". Тем удивительнее было увидеть недавно недвусмысленную агитацию за ее возрождение. Юрий Котляр выдвинул следующие требования к фантастической литературе: