Борис Мансуров - Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская

— Дело в том, что это не то, что они заработали сами. Это то, что заработал Борис Леонидович. Это проценты от публикаций. И потому я скрепя сердце, за то, что вожу их на машине, помогаю с ремонтом, время от времени хожу за них в магазин, со стыдом, но во всех случаях, когда попадаю в трудную ситуацию, обращаюсь к ним.

— Почему у вас столько непонятных вещей в комнате? Пень с ручкой, коробка с использованными карандашами?

— Это не пень, а колода. На ней дрова рубят. А это музей карандашей. Знаете, у монахов есть такой грех — мшелоимство. Когда в монашеской келье много никому не нужных вещей. Все, что мне нравится и что у меня есть, в принципе никому не нужно.

— Какое странное печальное интервью внука знаменитого на весь мир поэта, — сказал я по прочтении статьи Мите.

— Взгляни на его фотографию, — ответил он. Фотография Петра в позе потерянного и растерянного человека была напечатана в газете. — Он так глядит, будто знает, что дед запретил дать ему имя Борис. И Петр адресует Евгению Борисовичу немой вопрос: «Ведь ты все время называл деда папочкой — так почему ты мне не дал имя Борис?» Видно, Бог грехи нераскаявшихся родителей, живущих во лжи, всей тяжестью взваливает на души их детей, — с грустью произнес Митя.

Как я уже сказал в вводной главе книги, после гневного письма Мити в адрес Евгения Борисовича его агрессивность против Ивинской резко возросла. Его хамская реплика в ее адрес, прозвучавшая в фильме Рязанова о Пастернаке, возмутила даже всегда сдержанную миротворицу Ирину. В феврале 2004 года она пишет Рязанову:

Вам, замечательному мастеру в изображении нюансов человеческой психологии, должно быть понятно, насколько приятно нам с братом услышать из уст Евгения Борисовича, что «каждый раз, возвращаясь от Ивинской, папочка принимал горячую ванну». Пусть это останется на его совести, говорит о его уме и вкусе. Но разве нельзя было откорректировать материал, отказаться от такой вопиющей пошлости?

Речь Мити, рассказавшего мне об этом письме, была более чем несдержанной.

Очередные открытия сделала Ирина, прочитав в 2005 году книгу, которую выпустили Евгений Борисович и Елена Владимировна Пастернак (см.: Пастернак Б. Письма к родителям и сестрам. — М.: НЛО, 2004). Здесь уже имел место явный подлог, понятный даже школьнику.

Ирина написала Евгению Борисовичу критическое письмо, которое я начал цитировать во вступительной главе книги. Приведу его в более полном виде, чтобы показать широту деятельности Евгения Борисовича в постоянных попытках дискредитировать и оболгать Ольгу Ивинскую.

Ирина пишет, приняв форму обращения к субъекту из письма Надежды Надеждиной к Лидии Чуковской, также клеветавшей на Ивинскую.

Я уже не один раз собиралась написать Вам, натыкаясь в печати на разные неприятные выпады по маминому адресу.

<���…> Прочла замечательно интересную книгу, подготовленную Вами, «Письма Б. Л. Пастернака к родителям и сестрам» <���…> Она мне открыла много нового — и в характере Бориса Леонидовича, и в распутывании разных ситуаций. <���…> Однако, когда мы приближаемся к последним годам жизни Бориса Леонидовича, которым и я была свидетельницей, Ваши комментарии и необъективны, и недоброжелательны, и попросту неверны. Это не только мое мнение.

Почему, например, Вы позволяете себе такие подтасовки? На странице 838 приведено письмо Бориса Леонидовича к Жозефине на английском языке. Рядом — перевод: «Я не вижу возможности и не стану брать с собой в путешествие Ольгу <���…>». Ведь даже на школьном уровне знания английского ясно, что смысл перевода противоположен оригиналу. К чему это? И это далеко не один раз [346]. <���…> Значит ли это, что долгие 14 лет он был жертвой «смазливой авантюристки» (утверждение органов и Суркова), которая «истериками заставляла Бориса Леонидовича совершать поступки, противоречащие его желаниям», как Вы пишете? Ведь этим только бросается тень на память Пастернака, который якобы так обманулся на старости лет. В то время как именно маме мы обязаны последним взлетом его поэзии, лучшими страницами романа, да и просто счастливым ощущением бытия, о котором он пишет сестрам, имея в виду эту последнюю любовь: «О как все живо, велико и достойно. <���…> Мне не хочется дальше говорить в этом плане, заинтриговывать. Знайте одно — мне хорошо последние годы и не бойтесь, не страдайте за меня».

По-моему, надо не собирать мелкие гадости, а сейчас, по прошествии стольких лет, найти для нее слова благодарности. <���…> И к чему навешивать на нее несуществующие грехи, лишь бы сделать ее роль малосимпатичной для читателя? Например, ее дружбу с Панферовым [347]. Это вообще какой-то бред. Вам хочется выдать белое за черное. Почему? Вот этого я уже много лет не могу понять.

<���…> Коротко о встрече с Лидией на кладбище [348]. Я тоже там была. Мне очень хотелось увидеть сестру Бориса Леонидовича, о которой я столько слышала от него. Борис Леонидович показывал нам фото ее семьи, приносил ее переводы, говорил перед смертью (по словам медсестер), что «приедет Лида и все уладит» [349]. А «уверенность» мамы в эти дни в своих правах — Ваша фантазия. Какая могла быть у нас в чем-то уверенность, когда только что отняли «Слепую красавицу», буквально по пятам ходили агенты КГБ, причем открыто, даже не прячась. Жоржа и меня заразили неизвестной болезнью, все время отключали телефон. <���…> И встретиться мама с Лидией еще раз не могла из-за открытой слежки. Боялась подвести.

Теперь об отказе от Нобелевской премии, который вы объясняете «истериками запуганной слабой женщины». Вы говорите в газете («Панорама»): «Ольга Всеволодовна позвонила ему по телефону и сказала, что ему ничего не будет, а от нее костей не соберешь. Тогда он бросил трубку, пошел и отказался от Нобелевской премии». Может быть, вы забыли, что телефона на даче не было, да и не звонила ему она никогда — это исключалось по характеру отношений, она берегла его покой, зная, как дорого ему дается «семейное равновесие».

<���…> А то, что вы продолжаете эксплуатировать эту версию «слабой женщины», заставляет меня полагать, что она удобна вам самому. Так законнее было вам поехать в Стокгольм за премией в 1989 году и получить ее, нас даже не поставив в известность. Узнали о вашей поездке из газет.

Недавно прочитала в Интернете Ваше интервью по поводу издания ПСС Пастернака, в котором опять содержатся недружелюбные намеки на «скрываемый нами где-то архив, судьба которого Вам неизвестна». Судьба основной части архива Вам прекрасно известна: отнятое при аресте мамы и моем после 10 лет суда присуждено вашей невестке Н. А. Пастернак [350]. Судя по вашей трогательной благодарности Наталье Волковой, которая разрешила Вам ознакомиться с этой частью нашего архива, Вы находите это справедливым. Что же касается возвращенной мне из КГБ части архива после моего освобождения из лагеря, то, во-первых, почти все мама опубликовала в своей книге, которой Вы пользовались. А во-вторых, хочу Вам напомнить один эпизод. Когда в 1962 году я вышла из лагеря и приехала в Москву, одной из первых моих забот (а забот у меня, без прописки, безработной, было по горло) стало сохранить архив, зная, в какой стране беззакония я живу. И мы с вами встретились (по-моему, не один раз) на площади Ногина в какой-то лаборатории, где ваш знакомый сделал фотокопии всех моих материалов. Вы даже озаглавили это «Ирочкин архив». И все копии остались, конечно, у вас. Меня многие ругали тогда за этот поступок [351].