Michael Berg - Веревочная лестница

То же самое произошло и со всем неофициальным, потаенным, пока политика в самом широком смысле из тайного превращалась в явное и вполне реальное дело.

Возможно, это чисто русская особенность — тяготение к тайному, скрытому под грубыми чертами никогда в целом не принимаемой реальности. И предпочтение, которое оказывается не называемому в полный голос, а подспудному, окликаемому лишь по необходимости, — своеобразная скромность. И одновременно разрушительное стремление все тайное сделать явным, заменить тайным реальное, душой — плоть, жизнь — раем и т. д.

Эпоха перемен, или реформ, — еще один эвфемизм поры перестройки — проделала эту операцию со всем, что только поддалось этой подмене, что высвободило, отпустило свою тайную сущность, которая тут же превратилась если не в ничто, то в нечто совершенно другое, в минусе все надежды и иллюзии, а налицо лишь разочарования. Все, к чему так стремились, стало ничем — свобода, вышедшая из подполья, литература и искусство, ставшие достоянием миллионов, вдруг, спустя всего пару лет их жадного обладания, оказались совершенно ненужными, засвеченными, обмякшими, дырявыми, как прохудившаяся кастрюля.

Серебряный век, религиозный ренессанс начала ХХ века, эмигрантская и нонконформистская литература, даже XIX век и зарубежная литература и философия — вся потаенная в советское время культура, лишившись тайного измерения, вместо элитарного приобрели узкоспециальный характер, став достоянием профессионалов, а не общества. Реформируемое общество, якобы да и по существу алчущее культурного и метафизического обоснования, на свету не узнало знакомых по подпольному маскараду — и разминулось с ними не по оплошности или расточительности, или, скажем, из-за способности видеть только в полной темноте, а ввиду тех реальных разрушений, которые свет произвел с вышедшим из мрака. В некотором смысле это следствие путаницы того, что именовалось политическим, а что поэтическим на русско-советском диалекте, одно упорно принималось за другое, и общество попыталось произвести рокировку в обратную сторону.

Здесь встает неизбежный вопрос: как оценить этот процесс, каким прогностическим смыслом он обладает? В конце концов, многие беды русской истории и русской жизни имели своим истоком то предпочтение, которое оказывалось вымышленному, иллюзорному, духовному (при всей разнице этих понятий в данном случае их можно поставить в один ряд) перед реальностью. Читать было интереснее, чем жить. Но общество, где большинство предпочитает жить в мечтах, а не в действительности, опасно для жизни — идеализм и мифологическое мышление жестоки ко всему, что не соответствует идеалу и расходится с мифом. Возникло ощущение, что в России наконец-то жить становится интереснее, чем читать, даже не интереснее, а важнее — реальная жизнь властно заявила о своих правах, потребовав от многих, если не ото всех, пожертвовать духовным в угоду материальному. Ну а раз так, что делать — поживем и мы в обществе, где, как во всем цивилизованном мире, культура есть удел немногих, в то время как жизнь остальных — борьба за существование плюс весь спектр развлечений, доступных в зависимости от достатка и потребностей. Делать нечего — пусть и у нас восторжествует «нормальная жизнь»: возможно, не такая интересная, зато более безопасная.

Однако при более внимательном и длительном рассмотрении все оказалось не так просто: ценность потеряло только то, что из тайного состояния перешло в явное. Но не потому, что реальность стала более ценной, а как раз наоборот — девальвации подверглось все тайное, которое на свету не сумело сохранить свой тайную или запретную сущность. Зато все запретное, отодвинутое, казалось бы, во тьму прошлого, если не небытия, опять стало приобретать статус лакомого и привлекательного. В этом, в частности, причина ностальгии по всему советскому: став опальным, оно приобрело знакомую прельстительность. А тяга к восстановлению в правах всех опороченных символов — старых имен, праздников, ритуалов, — борьба за восстановление таких государственных атрибутов, как старый флаг, герб, гимн, даже растущее на глазах криминальное сообщество (а его рост невозможен без симпатий тех, из кого рекрутируются его все новые и новые члены) и многое другое свидетельствует о том, что ничего не изменилось в том коллективном бессознательном, которое и вершит историю. Тайное все так же важнее явного, запретный плод все так же сладок, иллюзорное побеждает реальное.

Возможно, исторический инстинкт самосохранения заставил Православную церковь отказаться от введения в обиход уточняющего и побуждающего к размышлению начала, исходящего от философии Серебряного века. По той же причине обществом были отвергнута художественная новизна, в той или иной степени адекватная «шуму времени» и обладающая качеством луча прожектора. И то, что в культуре доминирует всепобеждающая пошлость, также объяснимо тем, что большинству наконец-то удалось реализовать свои тайные желания.

При всех переменах, имеющих на первый взгляд демократическую внешность, Россия остается в замкнутом круге исторических повторений, которые задаются не способом избрания парламента или президента (увы, по словам поэта, мы выбираем между «вором и кровопийцей»), а механизмом функционирования общественного сознания. Два взаимодополняющих и разрушительных процесса определяли и определяют сегодня русскую культуру — стремление к победе тайного над явным и одновременно стремление все тайное сделать явным.

Все политические последствия подобных стремлений вполне предсказуемы — мы все еще метафизическая страна и выбираем не между физиками и лириками, как думалось шестидесятникам, а между физикой и метафизикой. Метафизика кажется предпочтительней. Или, говоря словами другого поэта, «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Здесь все перевернуто вверх ногами: истина, свет — темна (и не нужна), обман и иллюзия продолжают свое обольщение.

Банально повторять, что литературе пошло бы на пользу погружение во тьму: никто не выбирает тьму потому, что она тьма, тьма выбирается только в одном случае — если она кажется светом.

1995

Залог свободы

(о «чувстве вины» в России и Германии)

У этой статьи (в которой я позволю себе несколько автобиографических отступлений), как у некогда «самого верного и великого учения», — три источника, три составные части.

События после референдума, неустойчивость власти, политическая борьба, которая, с одной стороны, приобретает все более непримиримый, личностный характер, а с другой, обострилась именно потому, что реформы в России зашли в очередной тупик, затушевали объективный факт кризиса реформистского движения. А также то обстоятельство, что Россия все ближе подходит к черте, после которой возврат к прошлому будет почти неминуем. По крайней мере этот возврат настолько реален, что он постоянно обсуждается, им пугают, к нему призывают, он предстает в виде реальной альтернативы.