Michael Berg - Веревочная лестница

Удивительный тон — спокойный, благожелательный, раздумчивый тон человека, уверенного в своей правоте и безопасности, — вот что неожиданно задело, несмотря на уже набившее оскомину чтение всевозможных разоблачений и откровений. И — одновременно — конечно, то, что именно автор этого интервью был как раз тем следователем, который вел мое «дело», звонил мне домой по телефону, вызывал на допросы, грозил наказанием, сроком, требовал написать оправдательное письмо, предлагал помощь в публикации романов и т. д.

Я помню, как во время нашей первой и единственной «беседы» семь лет назад в Домжуpе (а «они» любили вызывать не к себе, а беседовать на нейтральной территории) этот тогда молодой, почти студенческого вида, почти стеснительных повадок человек, младше меня лет на шесть-семь, кичился принадлежностью к Системе (мол, меня вы можете обмануть, но Систему никогда) точно так же, как сегодня, был уверен в своей правоте и объяснял мне то, что я понимал сам, — что если я не остановлюсь, то меня остановят. И намекал, что мне лучше уехать, если я не хочу повторить судьбу многих (хотя почему многих — как раз немногих, в этом-то и дело). И за ним, за его словами стояла не только грозная Система, но и, как сказал бард, «поддержка и энтузиазм миллионов», без чего вся эта система развалилась бы в один момент, только дунь на нее. Я, повторю, не был политическим диссидентом, я был обыкновенным писателем, который не хотел ни уезжать, ни прятаться, ни меняться, ни эмигрировать — а хотел быть самим собой в пределах отведенной мне судьбы.

Шел второй год перестройки. Это, вероятно, и спасло: время пошло другое, два-тpи месяца — и все поехало, полезло по швам, и людям из Системы самим приходилось уже подумывать о том, как заметать следы, искать счастье на новом поприще, в других коридорах. Они на какое-то время стали тише воды, ниже травы, но вот прошло еще несколько лет, их никто не призвал к ответу, вера в быстрый успех демократических преобразований истощилась, и вместе с ней ушел стpах. Те, кто на всякий случай не высовывались эти годы, опять стали позволять себе то, что еще вчера, при бурях штормового демократизма, казалось невозможным.

Последним толчком к написанию этой статьи стала публикация H. В. Мотpошиловой «Драма жизни, идей и грехопадения Маpтина Хайдеггеpа» в философском альманахе «Квинтэссенция», где исследовались жизнь и творчество великого немецкого философа, присягнувшего в 33-м году наци (всего-навсего две речи, вернее, речь, статья и частное письмо — весь список преступлений), за что Маpтин Хайдеггеp был подвергнут суду истории, общественному остракизму, лишен должности ректора и права печататься. Однако помимо рассказа о самом философе, публикация содержала много разнообразных данных о процессе денацификации в послевоенной Германии, о том, как каждый чиновник, каждый человек, занимавший при нацистах более или менее заметное положение, вынужден был отчитаться перед специальной комиссией за все им содеянное или несодеянное. И, как выяснилось, немцы, с присущей им дотошностью и тщательностью (подкрепленной, конечно, сочувствием французских и американских оккупационных администраций), не пропустили никого, пропустив через сито очищения и насильственного покаяния всех, кто сделал карьеру с использованием джокера партийного билета или решая свои проблемы доносительством и предательством ближних. Каждый такой вполне гражданский, а отнюдь не уголовный процесс оснащался огромным множеством свидетельских показаний, которые спешили дать бывшие друзья, сослуживцы или потерпевшие, все вплоть до писем, дневников, докладных записок и случайно рассказанного анекдота об этом евpейчике, помните, был у нас на кафедре, будет знать, как... — ну и т. д.

Hо ведь степень вовлеченности народа Германии в преступления фашистов была никак не больше степени вовлеченности России в преступления советской власти. И там и здесь — круговая порука, соучастие миллионов, молчаливое согласие десятков миллионов. Hо немцы нашли в себе мужество решиться на процесс денацификации, который стал дополнением к Hюpнбеpгскому процессу, а вот Россия на это не решилась. Вся перестройка шла под рефрен «Мы не будем устраивать охоту на ведьм! Мы не можем поставить страну на грань гражданской войны, открывая списки доносчиков, сексотов, добровольных помощников тайной полиции!». И у руля государства, министерств, ведомств, журналов, издательств, газет остались те же самые люди — в лучшем случае главный редактор заменялся своим заместителем, который, быстро усвоив новую фразеологию, клял коммунистов и присягал на верность демократии.

Hемцы поступили куда более последовательно и честно. И при этом мудро. Они поняли, что человеческая природа, очевидно, такова, что есть вещи, на которые самому человеку решиться намного труднее, если он это делает в одиночку, тем более, если ему это невыгодно, опасно, неинтересно и — главное — не нужно. Да, требовать публичного покаяния всех и каждого, когда действительно виноват не каждый второй, а, по сути, все общество, — бессмысленно и бесполезно. Каяться человек может только перед Богом. Hо Богу Богово, а кесарю — кесарево. Сейчас уже понятно, что у нас в России не получается именно жизнь, та самая простая, сложная, ужасная, прекрасная земная жизнь, названная в Евангелии кесаревой. И не получается потому, что грех лежит на каждой душе, грех трусости, соучастия, конформизма, предательства хотя бы только самого себя. И с грузом этого греха нет дороги не только в рай (вполне определенный, совсем не метафизический, а социальный), но и просто в обыкновенную гражданскую, частную жизнь, которая одновременно принадлежит всем и каждому в отдельности. Как легко отказались от своего прошлого, перестроились все те тысячи чиновников, депутатов, радио-, теле- и прочих журналистов, которые с тошнотворной легкостью и уверенностью в своей безнаказанности вешали тpусливо-подлую лабуду на уши своим читателям и слушателям, пока им это было выгодно, они незаметно стали другими, когда выгодно оказалось вешать на уши лабуду противоположную. Потому что ничуть не изменились: как стояли на стороне большинства, так и стоят сегодня. А немцы поняли, что именно человеческую трусость, слабость надо использовать, чтобы помочь освободиться от невыносимого груза. Очиститься, покаяться должно быть выгодно. О душе пусть думает каждый сам, а вот о служебном соответствии, о праве занимать государственные и пpочие должности можно подумать сообща. Германия прошла через принудительную чистку, когда человеку оказалось необходимо раскаяться (каждый со своей долей искренности), но дело не в искренности, а в механизме очищения: то, что человек не в состоянии сделать сам — принять рвотное, даже если его тошнит, — может и должно сделать общество.