Michael Berg - Веревочная лестница

Но — именно стилизует. То есть между героем (а также его двойником-рассказчиком) и реальным автором не просто существует дистанция, герой и автор принадлежат разным мирам: один — миру литературы, другой — жизни как таковой. Они могут быть похожи при невнимательном взгляде (Лимонов), могут вопиюще не совпадать (Ерофеев и Харитонов), но, конечно, подчиняются разным законам существования. И то, что Кабаков не отличает одного от другого, не делает чести его наблюдательности. Герой романа «Это я, Эдичка» и герои рассказов Харитонова типологически схожи, но между Лимоновым и Харитоновым нет ничего общего.

Формула Лимонова-человека, его сознательно построенный имидж, просты. Как магнитная стрелка тяготеет к полюсу, так Лимонов всегда стремился к скандалу. Всюду оказываясь в положении «против». Против общего мнения, против сияющего мнения большинства. Если все вокруг «за», то он всегда против. Так было в послевоенном Харькове, где он был полублатным и одновременно начинающим поэтом; потом в Москве, где, став поэтом, «широко известным в узких кругах», зарабатывал себе на жизнь шитьем брюк; в Америке, куда отправился за славой, думается, несколько иной, чем в конце концов заработал; в Париже, где играл роль затворника, и теперь в Москве.

Есть в Лимонове своеобразный талант — всегда быть антифлюгером. Или флюгером наоборот — флюгером, указывающим на меньшинство. Все — по ветру, он — против шерсти. Когда все за коммунистов, то он — диссидент; все вокруг богатые — он, не скрывая зависти, — за бедных; русский писатель традиционно благороден — он уверяет, что готов подставить задницу любому негру, только заплати; русская литература «самая духовная» — вот вам моя мерзкая плоть. А если все за демократов, то он, конечно, за гэкачепистов. Потому что всегда точно находил правило, чтобы стать из него исключением.

Кстати говоря, его письмо в «Московские новости» — весьма характерный симптом, указывающий на то, что чутье Лимонову не изменяет. Он просто почувствовал, что неожиданно оказался в той стороне, за которой растущая на глазах сила, и если завтра национал-коммунисты придут к власти, можно не сомневаться, Лимонов еще раз продемонстрирует способность к перверсии.

Но даже если бы все творчество и жизнь Лимонова можно было бы свести к почти механически выстроенной позиции протеста-инверсии, уже этого было бы много, ибо обладать свойством антифлюгера, всегда противостоять штампу общего места — дар немалый. Но Лимонову в «Эдичке» удалось большее: он сумел угадать, увидеть и воплотить в образе бесконечно живого, бесконечно отвратительного — настоящего нового героя нашего времени, у которого под маской наигранного грубого цинизма и напускного эгоизма скрывается не лебяжий пух трепетной, доброй и обиженной души, а подлинный эгоцентризм, высшей пробы цинизм и хитрый прищур ловкого и холодного игрока. Лимонов (как, впрочем, и Ерофеев, и Харитонов, при всех их отличиях) одним из первых обнаружил и достоверно описал тип не лишенного обаяния негодяя, артистичного хама, физиологически точного эгоцентрика, которого автор не только не осуждает, а искренне, откровенно и восхищенно любит. Как самого себя.

Конечно, вокруг нас огромное число честных и порядочных писателей, озабоченных общественными проблемами и изображающих вполне нормальных, здоровых и вызывающих сочувствие персонажей. А вот герой Лимонова не вызывает сочувствия и открыт для любых упреков, кроме, пожалуй, одного — в этом герое действительно угадана не просто редкая эксцентричная личность, а массовый тип, который, как в песне Гребенщикова, «сотрет нас с лица земли».

Даже в лучших своих вещах Лимонов удивительно однообразен (в нелучших, нехарактерных — он попросту неинтересен). Один и тот же прием — назойливого саморазоблачения и постоянного переименовывания окружающих и привычных предметов и понятий в соответствии с ненормативной лексикой. И за всем этим поза любующегося собой автора. Но, думается, «Эдичка» останется и займет свое место где-то рядом с Гумбертом Набокова, Маллоем Беккета и даже Печориным.

Явление Лимонова не случай, оно — симптоматично. И не только для русской литературы, но и для жизни России в последней четверти ХХ века. И здесь встает неизбежный вопрос о том, что и зачем делает литература в нашем мире? Должен ли писатель рассказывать поучительные истории, обращаясь с читателем как воспитатель с учеником, или довольно, «что болезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог знает!»? Всем в жизни хочется добра, покоя, любви, но должна ли литература превращаться в проповедь добра или в литературе ценно именно свидетельствование? Скорее всего, нужно и то, и другое, и третье (чту не названо, так как определение «смысла литературы» так же трудно, как определение смысла жизни, хотя их «смысл» и «цель» порой не совпадают). А точнее, не нужно — а будет и то, и другое, и третье, потому что было всегда.

Здесь имеет смысл вернуться к противостоянию литературы «восьмидесятников» (которых на самом деле нельзя сводить ни к концептуализму, ни к постмодернизму, ни к нагловатой исповедальности так называемых «чернушников» — слишком разнятся и судьбы, и литературные пристрастия) и шестидесятников. Я позволю себе процитировать Александра Гениса из беседы, опубликованной в 7-м номере «Вестника новой литературы». Говоря о проблемах современной русской литературы и о подчас невидимых границах, на которые она разделена, он, в частности, сказал: «Что же это за граница — между двумя поколениями? Я представляю себе, что происходит очередная схватка между “отцами” и “детьми”. Но на этот раз она протекает в особо запутанной ситуации, поскольку “отцы” существуют на культурной арене уже по крайней мере лет тридцать: это шестидесятники, который шли к власти долго, мучительно, страдая, и поэтому им особенно трудно с ней расставаться. Беда в том, что шестидесятники как литературное поколение — одно из самых долгих за всю историю русской литературы, потому что это — поколение, определившее всю эстетику на тридцать лет. И это, конечно, очень много. То есть, в принципе, шестидесятники — это шишковы, которые “засиделись”. Я хочу сказать, что сейчас трагедия шестидесятнической культуры заключается в том, что она перезрела».

1994

Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью

«Я не верю, будто есть люди, чье внутреннее состояние подобно моему, тем не менее я могу представить себе таких людей, но чтобы вокруг их головы все время летал, как вокруг моей, незримый ворон, этого я себе даже представить не могу».

Этой многозначительной цитатой из «Дневников» Ф. Кафки начинается книга, о которой можно было только мечтать в застойные времена. Дарел Шарп «Незримый ворон. Конфликт и Трансформация в жизни Франца Кафки». Перевод работы известного канадского психоаналитика юнгианского направления вышел в серии «Библиотека аналитической психологии» и представляет нам «жизнь и сновидения» одного из самых мрачных и симптоматичных писателей ХХ века.