Бернард Луис - Ислам и Запад

У суннитов, как и у шиитов, были свои радикальные, активистские движения, но им для перехода к действиям требовались куда более веские причины, чем их шиитским собратьям. Суннитам требуется претерпеть гораздо больше зла, чем шиитам, чтобы счесть, что долг повиновения потерял силу и творящий зло правитель может быть законным порядком свергнут.

Мусульмане-сунниты никогда не отказывались от положения, по которому подданный не обязан, более того, не вправе повиноваться незаконным приказам правителя, и время от времени яростно его отстаивали. В наше время этот принцип лежит в основе учений и действий радикальных фундаменталистских суннитских групп. Но правоведы никогда не обсуждали и тем более не предписывали никакой процедуры для проверки законности действий правителя, и решение обычно принимал третейский суд силы. Так или иначе, когда правитель бывал изгнан и на его место приходил другой, ему по изложенным выше соображениям следовало подчиняться так же, как его свергнутому предшественнику. Таким образом, принимать существующие факты как они есть — религиозный долг, поскольку отрицать их означало бы признать, что вся исламская община, так сказать, живет во грехе, а такая точка зрения для суннитов недопустима.

Для шиитов дело обстоит иначе. По их мнению, все исламские правительства с момента убийства Али ибн Талиба незаконны или в лучшем случае временны. В существующем порядке нет легитимности. Иногда его неохотно принимают, стараясь уйти в себя и не принимать участия в начинаниях государства, в остальное же время шииты берутся за выполнение грандиозных планов и действий, цель которых состоит в том, чтобы вернуть историю на правильный путь.

Пока что они неизменно терпели поражения: иногда их подавляли те, кто был у власти, иногда все кончалось еще более трагично, поскольку они сами, получив власть, менялись и разлагались. Но хуже всего если они, изменившись и разложившись, остаются у власти.

В XII книге «Илиады» троянский герой Гектор, отметая страхи Полидама перед несчастливыми предзнаменованиями, сулящими роковой исход грядущей битвы, твердо заявляет: «Знаменье лучшее всех — за отечество храбро сражаться!» [135]Насчет этого знамения Гектор заблуждался, поскольку сам был убит, а Троя обречена, но ничто не могло заставить его нарушить воинский долг. Столетия спустя римский поэт Гораций в своих «Одах» идет еще дальше, утверждая, что «И честь и радость — пасть за отечество!» [136]Греческое πολις и латинское patria , переданные в приведенных выше цитатах как «отечество», явно родственны друг другу, происходят от слов со значением «отец» и выражают понятие отцовского и родового очага. В древних цивилизациях Греции и Рима таковым обычно был город — обычная единица политической идентификации, привязанности и власти. Грек или римлянин был не просто горожанином; он был гражданином (по-гречески πολιτης, по-латыни civis) с правом участия в формировании правительства своего города и ведении его политики, обязанным в то же время сражаться и, в случае необходимости, погибнуть за него.

В Римской империи единица самоотождествления стала обширнее и могла простираться от города до целой провинции и даже до того, что мы сегодня назвали бы страной. Уровень гражданской ответственности и политического соучастия резко снизился, но долг сражаться за свою patria, пусть и переосмысленный, остался [137].

Остался он неизменным и в европейском средневековье, и в новом времени, где, несмотря на самоотождествление по церквам и вассальные присяги королям и сеньорам, чувство страны как высшей привязанности становилось все сильнее. Византийский Αυτοηρáτωρ [138]и Kaiser [139] Священной Римской империи соперничали друг с другом за право называться главой христианского мира, но в большинстве христианских стран правили короли, которые определяли свою власть по отношению к территории, — короли Англии, Шотландии, Дании, Швеции, Польши, Венгрии, Чехии, а позже, из-за перерыва на владычество арабов, Португалии и Испании. То же развитие можно видеть в работах историков средневековой Европы, которые довольно быстро перешли от истории королей, племен и народов к истории стран и королевств. К XVI веку Жоашен дю Белле славил «France, mere des arts, des armes et des lois» [140], а Шекспир неоднократно объяснялся в любви своей родине:

Греческое πατρωτης и позднелатинское patriota , употреблявшиеся для обозначения соотечественника или земляка, в позднейших европейских вариантах обрели новый смысл: тот, кто предан делу собственной страны. Чувства и веру патриота выражает новое понятие — патриотизм.

Арабское слово ватан, употребительное с легкими нюансами в произношении в персидском, турецком и других исламских языках, черпавших свой концептуальный словарь из арабского, претерпело несколько иную трансформацию. Арабский глагол ватапа означает «проживать или пребывать где-либо», а также «выбрать место проживания» или «обосноваться». У существительного ватап нет никаких отеческих или родовых коннотаций Jiaxpig или patria , оно обозначает просто место жительства, которое может быть неисконным или временным. Обычно ватап — это город, но может быть и деревней или, в расширительном смысле, провинцией, где расположен родной город или деревня. Форма множественного числа автап обычно употребляется для обозначения провинций. Ал-Джурджани, автор XIV века, различает собственно ватап , «родину человека, то место, где он живет», и ватап пребывания, где человек проводит не менее двух недель, но не заводит постоянного жилья [142]. Это очень далеко от древних и современных коннотаций Jiaxpig, patria и их эквивалентов в европейских языках.

Несмотря на отсутствие политического содержания, слово ватап — в значении просто дома или родины — способно вызвать множество сентиментальных ассоциаций, и классическая арабская и другие исламские литературы полны прозаических и стихотворных упоминаний о преданной любви к малой и большой Родине [143]. Даже бедуины-кочевники чувствовали что-то вроде связи, эмоциональной сопричастности окружающим пастбищам, по которым они скитались в разные времена года. Одна из основных тем древнеарабской поэзии — ностальгическое чувство, возникающее у поэта при виде заброшенной стоянки, где он со своим племенем когда-то разбивал лагерь. Великий очеркист IX века Джахиз даже посвятил целую зарисовку любви к ватап [144] , а поздний, и потому явно подложный, хадис даже приписывает Пророку изречение «Любовь к родине есть часть веры». Сирийский географ XIII века Ибн Шаддад начинает свой географический труд с родного города Алеппо и в оправдание приводит поэтические строки и предания, превозносящие любовь к ватан [145]. Среднеазиатский тюркский поэт XV века, Алишер Навои, говорит даже о сражении за родину, но, что знаменательно, связывает это с понятием семьи: