Борис Кравцов - Бегство из гетто: Заметки по поводу рукописи, оставленной в ОВИРе

В. ШПОЛЯНСКИЙ:

«…Уже прошло более десяти лет с начала ряда событий, надолго предопределивших мою судьбу, и только что закончились пять с небольшим лет, проведенные за пределами Родины, оставленной мною столь легкомысленно….

Напряженные события последних лет заслоняют самое начало пути, которое уже выглядит скорее как короткая прелюдия перед сложной многоплановой и драматической симфонией жизненных судеб многих сотен людей, встреченных мною в разных странах трех континентов.

В отдельные моменты мне начинало казаться, что у многих из нас — участников странного и страшного процесса обезличивания и обездоливания — какой-то общий, усредненный путь и одинаковая судьба. Но при ближайшем рассмотрении пути обычно оказывались разными, и если они приводили к схожим судьбам, то только в силу действующих объективных обстоятельств, в которых оказывается большинство из нас, вне зависимости от личных желаний и воли…

…Я работал в экспериментальных мастерских Ленинградского художественного фонда. Возможности применения новых материалов и технологий в искусстве были достаточно перспективны и интересны, и я отдавал этому все свое время. Коллектив художников, работавших в мастерских, был сравнительно невелик, и мы все, живя в мире общих интересов, были дружны.

О том, что кто-то уезжает на „историческую родину“ — в государство Израиль, — и тем более побудительных причинах к такой „перемене мест“, я не имел ни малейшего представления до тех пор, пока в числе таких людей не оказался один из моих знакомых. Он был достаточно юн и недостаточно профессионален, и я всегда с удовольствием делился с ним опытом работы и просто мыслями. И именно от него я узнал все, что в последующие несколько лет составило мой личный израильский „багаж“.

Мой приятель уезжал в Израиль по вызову своего деда, жившего в городе с экзотическим названием Кфар-Саба. Не менее экзотично звучало и название израильской академии искусств — „Бецалель“, в которой он собирался получить образование… Ни ему, ни тем более мне и в голову не могло прийти, что эти названия еще прозвучат потом в наших беседах, обретя новый смысл, и от былой экзотики не останется и следа… Поэтому, прощаясь в конце 1969 года, мы думали о том, что это — навсегда…

Где-то в конце 1972 года одна из моих знакомых обратилась ко мне с просьбой о помощи. Речь шла о том, что ее сестра с мужем и двумя детьми получила разрешение на выезд в Израиль. Но у мужа была открытая язва желудка, один из детей болел… Одним словом, нужна была только „техническая помощь“, а я не умею отказывать…

С этого началось мое вхождение в круг людей, по разным причинам одержимых идеей „воссоединения с родственниками“ и ради этого шедших далеко не самыми честными путями и действовавших зачастую не лучшим образом… Я достаточно скоро попал под действие этого психоза и был то непосредственным участником, то свидетелем процесса выезда в Израиль, пройдя весь путь сам, шаг за шагом…

Я и по сей день не в состоянии разобраться во многом, что происходило со мной лично. Прежде всего, у меня не было никаких националистических убеждений, и я не имел ни малейшего представления о том, что может лежать в основе такого рода „убеждений“. Я всегда считал те или иные способы и формы самовыражения, присущие индивидуальности, независимыми от национальной принадлежности индивидуума. В равной степени я уважал как личность, так и. коллектив в их требованиях или условиях сосуществования и не считал объединение по национальному признаку обязательным для достижения самого высокого уровня духовного общения.

Одним словом, я не представлял себе возможным выбор общения исключительно по принципу национального… Поэтому мои первые впечатления от среды, образованной прежде всего на националистической основе, среды, сознательно одурманивающей себя „возвышенной ложью“ национального превосходства, среды, которая, проповедуя „братство евреев“, творила немало черных дел по отношению друг к другу, — мои первые впечатления были достаточно негативными.

Но, поддавшись общим декларациям этой среды, втянувшись в нее, я постепенно потерял критичность и начал воспринимать ее такой, „какая она есть“… И именно с отказа от критического отношения к такой среде и ее деятельности начался последний этап моего пути в Израиль. И именно в этот период „переоценки ценностей“ я получил первый вызов от „родственников“ в Израиле.

Я и по сей день не знаю ни человека, который „организовал“ мне этот вызов без моей на то просьбы, ни каких-либо „родственников“ в Израиле. Но, как выяснилось, получение вызова не проблема. В этом я убедился позднее, уже в Израиле, когда на протяжении длительного времени бывал в центральном „Сохнуте“ — Еврейском агентстве…

Мы все, и я в частности, читая и обсуждая письма из Израиля этого периода, очень мало внимания обращали на элементы критики, проскальзывавшие в некоторых из них. Мы априорно считали вое „позитивное“ в израильской жизни — закономерным, а „негативное“ — частным. И уж конечно, у нас было свое, специфическое отношение к любым советским материалам по проблемам Израиля. Мы рассматривали эти материалы не просто как тенденциозные, мы сразу же относили их в категорию антисемитских… Любая информация „тут“ — ложь, любой намек оттуда — „истинная правда“… Такое отношение к действительности и игнорирование ее приводило и приводит многих к явной переоценке своих способностей и возможностей не только выжить, но и прижиться в мире абсолютно полярных моральных величия и законов общественных отношений…

Каждый из нас надеялся только на самого себя… Так, подталкивая и поддерживая друг друга, мы оказывались у порога Родины., Я переступил этот порог в сентябре 1974 года…»

Здесь, как далее пишет Шполянский, можно было бы поставить точку. Но не ставит — не случайно он употребляет сослагательное наклонение: можно было бы. Сам понимает: все сказанное звучит неубедительно, наивно. И он вновь и вновь в разных местах рукописи обращается к этому вопросу, который, в отличие от других разделов, озаглавленных иронично, едко, с издевкой, обозначил строго и сухо, по-деловому: «К вопросу мотивировки выезда из СССР». Я прочитал четыре варианта этих «мотивировок», не считая попытки Шполянского сказать что-нибудь убедительное по этому поводу в интервью корреспонденту Ленинградского телевидения.

Варианты этих «объяснений» разнятся количеством страниц, некоторыми примерами и именами, «философическими» отступлениями типа рассуждений о «формах самовыражения личности» или «поисков высокого уровня духовного общения», но количество слов не переходит в качество: аргументов нет, король, как говорится, голый. И Шполянский, я убежден, это понимает. Отсюда его растерянность, как внутренняя, так и внешняя, особенно перед нами, советскими людьми, которым он, уж коли припал к порогу Родины с повинной головой, должен дать ответ на этот вопрос, и ответ если не исчерпывающий, то во всяком случае искренний. Ответа нет, и мне было жалко Шполянского и во время разговора с ним в гостинице, и при чтении его рукописи: человек в общем далеко и далеко не глупый, талантливый по-своему, а как беспомощны его попытки прикрыть здесь свою духовную наготу мишурой слов, в какие противоречия с самим собой он впадает!