Лариса Бабиенко - Как живется вам без СССР?

Федот Васильевич теряет в Петербурге все: заказчиков, привезенные из Италии картины, покой, налаженную жизнь, товарищей, ринувшихся в те времена кто куда.

Сычков покидает Петербург. Рядом с ним и его жена, молодая обаятельная Лидия Сычкова, дочь состоятельных родителей, привыкшая к неге и домашнему комфорту. Но и она ради мужа отказывается от Петербурга, ставшего чужим, страшным, непонятным. Федот возвращается в Кочелаево, хотя у него в деревне и повалившегося плетня нет, а больная несчастная мать его и младшая сестра Екатерина сами без средств к существованию.

— Лидия Васильевна работала вместе с мужем в поле только один год, в тот, самый тяжкий, — припоминает Софья Никаноровна, — а потом только по дому: кур кормила, за садом ухаживала. Воспитания она не топорного была, не кичливого. Ребятишек из сада, конечно, гоняла, но в долг нашим матерям давала, всегда уваживала. И к Федоту Васильевичу относилась наилучшим образом. Он ее чаще «Лида да Лида», а она его всегда только по имени-отчеству да помогала в работе очень: холсты на раму натягивала, краски растирала и подсказывала еще, где глуше цвет сделать, где ярче положить. Когда же все в стране утихло, из Питера к Лидии Васильевне почему-то лишь сестра приезжала. Может, поумирали уже родители, может, поругалась из-за мужа со своими? Во всяком случае, Марья Васильевна была другим человеком, нежели жена Сычкова. Когда гостила в Кочелаеве, все ходила по саду и жаловалась, как у нас в деревне скучно. Понятно, что ей наши луга, наша речка? Чужая ведь, хотя и у нас в деревне культуры было не меньше, чем в городе. И у нас можно жить, ой, ой как…

Бывшая натурщица, хорошо знакомая и с пахотой, и с уборкой ржи вручную, с удовольствием поведывает, что в Кочелаево всегда ценилось духовное бытие людей. Старинную сельскую библиотеку еще до революции начал собирать кочелаевский священник, а его дочь Елизавета Федоровна Румянцева, учительница географии, передала ее в дар колхозу.

— Помнится, Лидия Васильевна очень дружила с Елизаветой Федоровной. Как сейчас вижу, идут они под зонтиком вдоль оврага и говорят, говорят… О книгах. О Репине. О том, что и деревенских ребятишек надо учить рисованию. Думали ли они, что позднее так и будет? Теперь в Кочелаеве школа искусств, а в доме Сычковых нынче музей.

Под окном избы обыкновенные ветлы, далее — овраг, по склонам которого лихо катались когда-то на санках деревенские девчонки и мальчишки, прославившие своей искренней радостью лиц полотна Сычкова. Полюбоваться ими, узнать хоть что-то о жизни художника приезжают люди из других сел, городов и даже республик.

— Что же, пусть знают, как мы тут жили, — горько вздыхает бывшая натурщица художника. — Нелегко нам было, а Федоту Васильевичу еще труднее пришлось. Были у него периоды лихие, прямо-таки лютые. Время не понимало художника, не хотело понимать, отталкивало его от нашей жизни. В деревне ему было тогда худо, о чем не раз говорил и сам Федот Васильевич. Сохранились у нас некоторые его письма, судите сами…

«Специальность моя — художник живописи, пишу картины из деревенского быта, участвую на художественных выставках с 1900 года, то есть ровно 30 лет. Участвовал и на международных выставках. В Париже — „Салон“, в Италии — „Венеция“, в Америке. За участие в коих был удостоен разных наград.

В России тоже на всероссийских конкурсах неоднократно был удостоен премий.

Как видно из вышесказанного, пишу любимые мною картины из народного быта. Эти сюжеты мне близки и дороги, так как и сам родился и до сих пор живу в деревне, где пережил вместе с деревенским людом и горести, и радость, и, главное, крайнюю бедность. Потому-то и производят мои картины сильное впечатление. В них и вкладываю все пережитое.

Другие темы мне не так понятны, и я их не пишу, а деревенский сюжет дорог и мил, и жить мне в деревне необходимо, чтобы и теперь, и потом создавать образы жизни деревни с ее красотами, с ее развивающейся теперь новой жизнью.

Нынче мне 60 лет. Как уже писал, за свою жизнь я так много пережил унижений и горя, хотя были и светлые дни, когда я имел успех. Но все-таки мне в жизни до 90 % ее приходилось переживать неприятности. Это происходит даже теперь, когда завоевано народом России то, за что боролись свыше 50 лет.

Теперь, после революции, когда и должно бы развиваться свободное творчество, художнику не следовало бы мешать, он не должен быть оттеснен ни от кого.

Власть же, в особенности советская, должна хранить и защищать таланты, но несчастья до сих пор не обходят меня вниманием.

Местной власти сельсовета, например, я, живущий среди бедноты, кажусь зажиточным, ибо имею покосившуюся гнилую избушку, ей 40 лет почти, и ателье, в котором я работаю. Только это и отличает меня от моих деревенских соседей. Однако местной власти это почему-то кажется солидным имуществом, отчего, не долго думая, меня обложили налогом в 400 рублей, притом добавили, что это на первый раз.

Я был в сельсовете, спросил, за что обложили? Просил дать копию протокола.

В ответ сказали, нет, не напишем, мол, ты — „буржуй“. Буквально так и ответили. И вот теперь я должен уплатить налог в 24 часа, а в случае неуплаты, пообещали, что мое имущество будет продано.

Неужели сельсовету так уж необходимо остановить мою деятельность художника? А ведь хотят еще уничтожить мои работы, ибо сравнивают меня чуть ли не с кулаком.

За что мне такая напасть? Я в своих произведениях воспеваю мужика, которому теперь и стал почему-то не нужен.

Пожалуй, действительно, я редкость в округе, других таких нет, но почему не хотят меня понять? Почему во мне видят ремесленника, который лишь зарабатывает деньги, и пользы, мол, от моей деятельности никакой?

Лично я не нахожу это справедливым. Поэтому решил лично обратиться к Высшей власти в надежде, что меня все-таки поймут и оградят от несчастий, как необыкновенную личность, поневоле попавшую в водоворот современной перестройки.

Моя автобиография такова: мой отец бедняк, нищий, батрак до конца жизни.

Остался я после его смерти 12 лет. Мать — нищая, и после смерти отца кормила нас нищенством. Нас у нее было трое. Измученная, больная, она не в силах была нас прокормить одна, с досадой посылала и нас просить, и я тоже до 15 лет нищенствовал.

Затем пять лет я батрачил, ходил за 300 верст пешком на заработки, но и они плохо давались. А рисованьем я отличался еще в начальной школе, и рисовал везде, где бы ни был, и всех удивлял этим. И когда мне было 20 лет, явился случай учиться. И хотя пришлось из-за этого вынести невероятные унижения и насмешки, я был к ним нечувствителен.