Лариса Бабиенко - Как живется вам без СССР?

Тем временем утихла гроза, опять вспыхнуло солнце, задышали паром тропинки. Выплывая из капельного марева, опять матерели под взглядом женщин древние стены.

— Значит, любит! — выслушав подругу, сделала решительный вывод Раенка. — Коли заботится… Значит, твой…

Да, все долгие ночи Николай теперь рядом. К утру Марья так соскучивалась по нему, что силилась проснуться затемно, лишь бы часок-два тайных повзглядывать на его раскинувшееся под простынею тело.

«Нечего Николаю из постели в холод выскакивать, — хозяйничая по избе, говорила она себе и тихо, чтоб не разбудить его, опускала у подтопка березовое колотье. — Пусть будет теплее».

Покачивала головой: «Эх, Марья, Марья, ты за ним с грелками скоро и на гречишное поле побежишь. А что? — отвечала тут же себе, — понадобится коли, и побегу. Не молод он, на гречишном же дует».

Через минуту сама над собой улыбнулась: «Чего там на гречишном, на крыльце уже свистит. Ноги опустит с дивана и тоже ему дует. Ладно, хватит баламутить», — кончала свой монолог Марья, брала домашние тапочки, грела их у печи, охотно несла к половику.

— Просыпайся, Коля, трактора уже в поле стучат.

Откинув одеяло, массивного, потяжелевшего после сна видела Марья Николая, но некрасивость эта не волновала, волновали очень его руки, пахнущее сном лицо.

— Как ты мне хороша, Маша! — накидывал он одеяло и в темноте удушливой целовал так долго, что щемило под сердцем, почему же не встретились раньше?

Марья подхватывалась, кидалась к кастрюлям. И когда Николай вытирался полотенцем, на столе уже стояли грибы, собранные ею в черничнике, дымилась картошка, благоухал укроп — все дышало торжеством, ликованьем. Ликованьем о том, что есть на земле человек, который Марье нужнее воздуха, реки, звезд, дороже самого ясного денечка. Об этой радости ей хотелось сообщить всем тропкам и лугам, оврагам, крутищам и болотникам.

Однако не умела эта простая женщина слагать стихи, петь песни, интриговать так, чтоб всегда быть на подиуме жизни, на торжествующей ее стороне, а не на темноватой, метельной ее половине. Умела она только чувствовать, любить, жалеть, восхищаться, и все это без слов, без речи, а если и в речи, то очень простой:

— Поел, ну как, вкусно? А вот еще бы компот…

И, возможно, в глазах мужчины выглядела неказистой, простоватой, угодливой, такой по судьбе незначительной, что не очень-то хотелось ему дорожить имеющимся, как не очень-то ценят переходный к другой инстанции мостик.

Придвинув к Николаю стакан, Марья обняла его спину, поцеловала в затылок:

— Когда ремонтом займемся, Коля?

— Каким?

— Изба течет, надо подготовиться к зиме. Я ж говорила тебе…

— А я причем? Плотник, что ли? Нанимай…

И тут же встал из-за стола, повернулся к двери, схватил шапку, сердито буркнул:

— В поле надо. Не знаю, когда вернусь. Не жди особо-то…

С удрученным видом пошла Марья в сени, наполнила миску пшеницей.

— Кыш, вертячки! — рассердилась она во дворе на соседских кур, которые то и дело лезли ей под ноги, чтоб отхватить чужого корму.

«Что же это он такой холодный? Может, новое что в его жизни проснулось? Но кто, спрашивается, мог бы перехватить, как вот эти куры, мою радость?».

Перебирала она в памяти возможных деревенских соперниц, но никого вместе себя не могла поставить около Николая: ни Раенку, ни с дальнего района Варвару, которая недавно ластилась в разговоре к нему прямо на глазах у продавщицы в магазине.

Летучее стадо, которое шуганула женщина, в ответ заквохкало, разгневалось, кинулось к изгороди и притихло в ожидании, когда вновь подзовут, но хозяйка печально глядела на затянувшееся острой кошениной поле, скучно бредущих к уже не совсем аппетитному лугу коров.

«Духов так и не подарил, — отметила она про себя и похолодела от предчувствия, что глядится уже, наверное, таким же невзрачным лугом, на котором что-то уже увяло, не манит прежнее, не восхищает. И ни одно слово, ни одна просьба ее почему-то на него не действуют. — В чем дело? Отчего же так быстро? Почему сердце его унесло в другую сторону, а душа его ушла из нашей любви, отодвинулась?».

«Все годы в одиночку, — думала горько продавщица, — вот и не догадалась, что коли вдвоем, жалостность к другому нужна, больше терпения. Хочешь чего добиться, — как школьница учила она себя, — такое слово найди, чтоб ему каждую интонацию в нем уловить хотелось, чтоб каждый твой вздох был ему дорог. Ты же сразу… бух, ремонт! Умеет ли он это делать, спросила? Да и по душе ли это».

«Не слишком ли оправдываешь его? — копошилась в ответ еще и другая мысль. — Мог же он подумать и назвать день, когда поможет? Не мог, — резко ответив себе, качнула головой Марья. — Не мог и все! Зяби вон еще сколько…».

Тени уже неяркого осеннего света мелькали на старых, давно не беленых стенах магазина, как бы увеличивая его в объеме, в пространстве. В душе Марьи тоже стало объемнее, будто что-то прибавилось в ней, открылось, стало легче дышать, веселее думать.

Продавщице очень хотелось увидеть сейчас Раенку, пошептаться с ней, пошутить, а потом воскликнуть:

— Знаешь, что такое любовь? Вот скажи он мне, эх, моя дорогая, упади на землю, и я проеду по тебе на горячем коне, скажи он это только, упаду и боли под копытами ни капельки не почувствую! Ни капельки… Вот так он мне дорог.

На дворе Панкиных затишье. Не трусит больше Катя с ярким факелом над головой ни в одну сторону, ни в другую, не ломится больше телком лобастым в чужие окна, не выкрикивает архаровских, наихудшего качества слов.

Домовничают Панкины. Наконец-то вместе. Дети в соседней комнате играют, Катя шьет, Федор чифирничает, укутывает поясницу теплым платком.

— И когда пройдет эта проклятая болезнь? — жалуется он.

— Когда выздоровеешь, — сурово отвечает жена, откладывает шитье, несет чай с малиной. — Потерпи, сейчас компресс поставлю.

Федя поморщился, отодвинул руку жены, на кой ляд, скажите, ему компресс? Ну, простуда небольшая, врач-дуреха верит еще его россказням, а у больного просто в бухгалтерии ревизор, надо же как-то закрыть перед этим районным паршивцем дверь.

Зачем Феде компресс? Ему бы в сельпо нынче, Раенку бы, словно невзначай, повидать, может, и какую другую зазнобу, лучше всего одинокую, такие они податливые, для радости пригодные… Совсем не то, что жена, которую ветром носит по дому и огороду, на ласку никак не затащишь… Но Аннушка-растеряиха не ведала о том, что он в заточении. Вера, как деликатесный омуль, теперь в Заполярье. Раенка-смельчак после Катькиной атаки и говорить с посторонним мужиком боится, даже за окном не показывается.

Заскучал хозяин дома, затосковал, а потом… Ох уж эта Катя… С нею и минуту не вздремнешь.

— Погоди, — подозрительно глянула она на мужа, приложила руку к его лбу и сделала неожиданный вывод. — Ты ж здоров, как бык! Тебе за что бюллетень дали? Еще и с врачихой ты нынче… как это, да?..