Лариса Бабиенко - Как живется вам без СССР?

Он, сибирский мужик Веревкин, вместе с остальными пленными не захотел лететь в Аргентину, чтобы на чужой земле строить новое счастье фашистам, чтобы самим потом сдохнуть в джунглях. Он, гражданин Советской Родины, выполнил последний приказ Фронта и своего друга, на тот момент — командира Василия Ивановича Разумова. Выполнил и единственный остался в живых, когда пленные разгерметизировали самолет и выбросились в морские глубины бездонной Аргентинской котловины.

Они и в плену остались солдатами: не захотели позволить фашистам выстлать свой рай за счет тех, кого могли бы еще затащить в джунгли на этом же коварном воздушном «челноке».

Василий падал в океан уже на бреющем полете, потому сломал лишь ногу, хотя другие насмерть разбились при столкновении с жестким лоном океана. И он выжил. Один. Из всех. Наверно, для того, чтобы мир узнал об их мужественно-суровом военном поступке.

Но пока об этом приходится молчать. Кто поверит, что «царица полей» — пехота, после боя на чужбине аж через десятки стран и морей девять лет топает домой без документов? А где их могли дать? В фашистском концлагере, где отчаянно надо было скрывать, что был ты в советском партизанском отряде и ненавидишь предателей? На Фолклендах? Вдруг, как и в Аргентине, пришлось бы тогда работать в глубоких шурфах урановых рудников во имя процветания чужого тылового офицерья?

Василию на целых девять лет выпал тяжкий, но тайный и хлопотный путь домой…

Через пароходные кочегарки под флагами десятка стран, через канадский лесоповал, через суету продавца газет в Италии, труд тележечника на базарах Стамбула. Через мужество ночного пассажира на буферах между вагонами поезда, бегущего к Волге. Под конец — нетерпеливое терпение попутчика, который много дней уже поднимает руку на нескончаемом сибирском тракте.

И вот осталась перед солдатом лишь янтарная колоннада, вершины которой уходят в необозримую тишину, а каждая сосновая ветвь ее — в птичьем полете над рекой, багульником и тропой, бегущей к селу. И на малой боковой улочке в нем… женщина, как рябинка в подлеске хвойном, с которой они вдвоем когда-то в ромашковых венках и одуванчиковых лаптях, молодые, светлые и наивные, вбежали в комнату председателя сельсовета, чтобы стать мужем и женой. И ждала ли Ольга много лет своего солдата домой?

«А сын Алешка, я же его никогда не видел. Он только зародился перед фронтом. Как теперь встретит, какое слово найдет? Что скажут отец, мать, сестры, односельчане?»

Василий шлепнул овода на плече, вздохнул и решил, что придет в родной дом только ночью. А пока бухнулся в тихую заводь озерка, которая тут же вздыбилась, рванула влево-вправо, пошла гулять таинственными кругами. Человека же после озерной прохлады так и тянет на бережок, чтобы глядеть на неспокойную воду, думать, колдовать, подманывать удачную ситуацию.

Когда уходил Василий Веревкин в 1941-м на фронт, в избе мерцала по вечерам керосиновая лампа, теперь, глядь, бежит по просеке высоковольтка. Под ее прикрытием, будто под защитой фронтовой авиации, и двинул солдат в ночи домой.

Ноги путались в травах, сердце стучало, как молот на кузнице, сыпались с неба звезды, брехали по селу собаки, когда Василий подошел к избе. Женщина за дверью удивленно спросила, кого же принесло столь поздно? Но дверь открыла — не пережила военных действий и не знала, что такое внезапный и страшный около дома недруг.

Гость переступил порог, к которому столько лет стремился, встал посреди комнаты… В чем-то виновный, какой-то съежившийся и смущенный. Затравленный. Присел бы на стул, так почему-то не предложили. Хозяйка, с удивлением вглядывавшаяся в его лицо, села сама, схватившись вдруг за голову.

— Вася? Это ты, Василек? Откуда? Столько лет… А похоронка как же?

Как объяснить в этот момент про самолет, Фолкленды, Италию, турецкий пароход, кочегарки?.. Ведь уже 1953 год…

— Вот, живой…

Ольга, постаревшая, но с какой-то уже неведомой ему статью в повороте головы и плеч, всхлипнула, кинулась на шею. И стояли они, прижавшись друг к другу, словно вновь привыкая, очень долго. Будто каждый молчком рассказывал о всех пережитых бедствиях и несчастьях за эти долгие годы.

— Сын как? Отец, мать…

Спохватившись, хозяйка усадила гостя за стол.

— Нет уж отца. И матери тоже. Сын? Вон… в дверях.

Румяный, высокий, такой же крепкий, каким Василий когда-то уходил из деревни, стоял в двух метрах от него сонный парень, причудливо соединивший в себе черты матери и отца, вовсе не перепутаешь, какого он роду.

— Неужто отец? — удивился он и спешно предложил матери: — Сбегать за тетей Катей?

Василий мгновенно поднял руку и приказал твердо, как на фронте:

— Ни в коем случае. Встреча с Катериной будет потом. Иди, Ольга, поначалу к председателю колхоза. Прямо сейчас. Посреди ночи. Пока никто не знает о моем возвращении. Скажи только, что очень нужен… Мол, случилось невероятное.

Солдат скрутил козью ножку, закурил, слезы сами выкатились из глаз. Он потянулся к стакану с чаем, и Алеша заметил, как нервно и почти по-стариковски дрожат его руки. Жизнь, конечно, какими-то бедствиями его уже почти растерзала.

Михаил Трофимович пришел, хоть и в ночи, но через полчаса. Долго сидел за столом, слушал рассказ гостя, тревожно поглядывая на Ольгу, Алешу, Василия, фронтовая служба которого затянулась так непредвиденно долго. Не хотелось, конечно, ему, чтобы Веревкин, в далеком прошлом — одноклассник, был арестован и пережил бы в жизни еще один катаклизм, который может случиться, если попадет бывший фронтовик в руки какого-нибудь недалекого, напористого и хамоватого представителя власти. Каких во все эпохи и в каждой точке Земли предостаточно.

— Конечно, без лишних брызгов, да, Трофимович? — заглянув в глаза председателю колхоза, спросила Ольга. — Как у медиков: не навредить бы, не сделать человеку хуже?

Настоящая тайга — это когда телку в двух метрах от себя не видать. Хоть десять раз пройдешь мимо нее, а все равно не увидишь, и не будешь знать, куда за нею податься. Особенно трудно на выработках. Там ольха прет, как деревенская ребятня по улице. А за ольхой — лесина брошенная, стволы подгнившие, горы сучьев, похожие на Саянские отроги. В эдаком лесоповале сколько раз конь ломал ногу, пастухи до глубоких метин на лице исцарапывались.

— На той стороне глядел, Алеша? Может, медведь ее задрал?

Внимательно осматривая прелый, клочьями свисавший с деревьев мох, Василий пытался определить, не терся ли здесь хозяин тайги — бурый великан, в летнее время зверь незлобливого сердца, но таких могучих лап, что полстада телок увалит и не замается.

— Прогнать бы зверя. Не коза ведь…

— Осторожнее, отец! Он, может, нас меж стволов видит, а мы его — нет. Давай лучше сядем на коней.