Вячеслав Костиков - Блеск и нищета номенклатуры

Нет, пожалуй, другого такого свойства человеческой природы, которое в ходе веков дало бы такое обилие метаморфоз, как Глупость.

Уже в 1494 году в сатирической поэме «Корабль дураков» немецкий писатель Себастьян Брант насчитал свыше ста видов Глупости. Казалось бы, можно и остановиться. Но лучшие умы верили, что Глупость бесконечна. И Эразм Роттердамский в «Похвале глупости» существенно расширяет коллекцию. При этом Глупость у Эразма всевластна.

«Глупость создает государства, поддерживает власть, религию, управление и суд». Говоря о баснях и мифах, посредством которых Глупость правит миром, Эразм выделяет особое свойство глупости (тому, собственно, и посвящена наша статья) — «посредством… чепухи этого сорта приводить в движение исполинского мощного зверя — народ».

Немало потрудились над исследованием Глупости и наши соотечественники — Гоголь, Салтыков-Щедрин, создавшие целую галерею отечественных «глуповцев». Глупость отнюдь не обошла и нашего советского подворья. Более того, судя по достигнутым результатам, она обрела новые, характерные именно для нашей эпохи свойства и черты. Одним из таких новейших проявлений Глупости следует, безусловно, считать кампанию по борьбе с идеей «всемирного гражданства» (по выражению В. Даля), иными словами, с космополитизмом.

Надо заметить, что и в былые времена борьба Глупости с Разумом велась отнюдь не бескорыстно. Когда братья-иезуиты тащили свои просвещенные жертвы на костер или жгли их каленым железом, они больше заботились о поддержании в народе страха перед властью церкви, нежели о спасении заблудших душ. Следовавшие у нас в 40-е и 50-е годы идеологические кампании по травле космополитов тоже преследовали далеко не филантропические цели. Ставкой в бесовских этих игрищах были контроль над сознанием человека, а следовательно, власть. И чем сложнее становилось экономическое и социальное положение в стране, чем дальше человек оттеснялся от народовластия, тем настойчивее и громче звучало похвальное слово Глупости. Тем больше был соблазн изолировать разум отечества от мирового разума.

В 1924 году не стало Ленина. К 1927 году было окончательно похоронено ленинское экономическое детище — нэп. Советская Россия, стремившаяся при Ленине вернуться в Европу (в этом весь смысл Генуэзской конференции), теперь, под знаменем сталинизма, начала с упорной последовательностью возводить вокруг себя заборы. Выражение «граница на замке» приобретает новый смысл. Пограничник, граница становятся ключевыми словами патриотической пропаганды. О пограничниках слагают песни, пишут книги, из них делают героев. Пограничный пес Джульбарс из одноименного кинофильма затмевает славу популярных киноактеров. Понятие «государство» все больше вытесняет из общественной жизни понятие «человек».

Чтобы держать народ и его интеллигенцию в повиновении, помимо террора, используется духовная автаркия — политическая, культурная и идейная изоляция страны. Шестая часть планеты начинает жить по законам «торичеллиевой пустоты» — давление жизненных тягот, бескормицы, тесноты, идеологических понуканий «уравновешивается» давлением страха.

В декабре 1931 года в Москву приезжает немецкий писатель Эмиль Людвиг. Его хобби — биографии великих людей. Что ж, у Сталина к этому времени имеются за спиной кое-какие из «свершений»: всеобщая коллективизация, например. Дома его уже называют великим.

Но чванливая заграница пока не испытывает к нему особого пиетета. Для буржуев он всего лишь властитель страны, занимавшей шестое место по выплавке чугуна и девятое по производству электроэнергии. Внимание известного писателя льстит. Европа, кажется, начинает понимать, с кем она имеет дело. Людвигу многое позволено. Он иностранец. Ни один человек в Советском Союзе не осмелился бы задать Сталину такой вопрос.

Людвиг: Мне кажется, что значительная часть населения Советского Союза испытывает чувство страха, боязни перед Советской властью и что на этом чувстве страха в определенной мере покоится устойчивость Советской власти.

Сталин: Вы ошибаетесь… Неужели вы думаете, что можно было бы в течение 14 лет удерживать власть и иметь поддержку миллионных масс благодаря методу запугивания, устрашения? Нет, это невозможно. Лучше всех умело запугивать царское правительство…

Людвиг: Но ведь Романовы продержались 300 лет.

Сталин лукавит. Он знает, что страхом пропитана вся страна. Профессор Бородин, герой пьесы А. Афиногенова «Страх», поставленной в 1931 году, говорит: «…80 процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинения в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, работник техники — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху страха».

Сталин знает о пьесе. С его соизволения она ставится в театре. Зачем скрывать? Пусть о страхе говорят открыто. Пусть страх перестанет быть патологией. Пусть он станет нормой советского образа жизни.

Страху, нищете, голоду, политическим процессам, охоте на вредителей, лагерным и заводским баракам нужен весомый противовес. Противовесом этим уже не может быть ни мясо, ни молоко, ни яйца, ни мануфактура, ни обувь. Все это уже переходит в категорию вечного дефицита. Искусственное «изобилие» елисеевского гастронома с икрой, селедкой «залом», с белорыбицей поддерживается мизерной зарплатой миллионов рабочих и крестьян.

Но в резерве власти оставалось уже испытанное средство — идеология. Средство это почти не требовало капиталовложений, но при умелом пользовании давало почти незамедлительный результат.

На этот раз из «широких штанин» Сталин вытащил еще недавно «запретное оружие» — русский патриотизм. Еще недавно, отмежевываясь от собственной истории, велели ей начинаться с октября 1917 года, еще недавно отправляли на свалку истории «народы, царства и царей». Теперь же потребовались «великие предки»: Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван Грозный, Петр I, Иван Сусанин, гражданин Минин и князь Пожарский. Прославлять отечество стало не только позволительно, но и похвально. Равно как похвальным становится и принижать, и даже высмеивать другие государства и народы.

В цикле «Стихи об Америке» («Сифилис», «Блэк энд уайт», «Порядочный гражданин») неприязнь к загранице, которой прежде Маяковский не грешил, выпирает с поразительной и гневливой отчетливостью, политически перекликаясь с оценками Сталина.