Рольф Эдберг - Дух Долины

Так встречает тебя Африка.

Отголосками утра планеты и таинством еще не открытого, раздумывая над своим прошлым и предвкушая грядущее.

Зрелая и матерая, но все еще пронизанная беспокойством неуемных геологических сил и хрупкая под растущим давлением людских полчищ.

Резкими контрастами и пестрым разнообразием: густой сумрак убывающих дождевых лесов чередуется с палящим светом растущих пустынь; от холода снежных шапок Килиманджаро и Лунных гор стынет кровь, а камни глубоких низин обжигают, точно раскаленное железо; красуясь перед зеркалом великих озер и рек и пригибаясь под ударами чудовищных ливней , — и в то же время страдая от упорных засух и жажды; богатейшая и беднейшая из частей света; подавляющая своим покоем и сокрушающая своим неистовством.

И однако, при всех своих зримых крайностях застывшая в некой внутренней неизменности.

Брызжущая красками, но с преобладанием двух цветов — коричневого и зеленого. Коричневый — от почти золотистых блесток засушливой саванны, пустынь и высохших русел до запекшейся корки полей, истекающих кровью от острых копыт и пожаров; зеленый — все переливы лесов и кипящих жизнью полей после обильного дождя; коричневый и зеленый, сверкающие в час полуденного зноя или размытые в мягкую пастель вечерней и утренней мглой.

Достаточно большая, чтобы вместить Европу, Аравию и Индию, с роями племен и наречий, с оттенками кожи от светлой бронзы до черного дерева, с остатками народа пигмеев и с богатырями, живым подобием великанов из народных сказаний; место встреч и страннический путь — для покидающих материк и для возвращающихся к нему.

С еще сохранившейся пышностью флоры и многообразием сотворенной эволюцией фауны; мир с запасами первозданной дикости и энергии, перед которым ты чувствуешь себя маленьким и бросаешь в костер плащ человечьей самонадеянности.

И все это будит в тебе влечение к истокам, к лейтмотиву, отчего былое становится насущным. И близким.

Откинув полог палатки, вижу над темным гребнем Ламагрута красную, как лагерный костер, зарю.

Я мешкаю, прежде чем выйти. Хочу уловить зыбкие признаки нарождающегося дня. Отмечаю, как выступают из сумрака ближайшие акации и ландшафт обретает все более твердые контуры.

Тропическое утро коротко. На ваших глазах оно снимает с ландшафта ночной покров, проявляя дневное изображение за те быстротечные минуты, когда природа словно затаивает дыхание.

Ночной ветер пошел на убыль. Его прохлада еще ощутима, но теперь уже скоро над саванной и плоскогорьем поплывет дневное знойное марево. В мягком утреннем свете редкая трава кажется золотистой и бархатной; вскоре станет шершавой сушью. Стадо газелей, нарисованное тушью на красном фоне зари, трогается с места и скользит мимо палатки, чтобы затем слиться с саванной. Этот ландшафт: такой чистый, могучий, спокойный. Покатыми длинными волнами уходит он к одетому кустарником скальному массиву Наибор-Соит, что вздымается, подобно острову, над морем травы. И все так естественно, так очевидно.

Покой для души и безбрежные дали, где можно странствовать бесконечно, без спешки и без цели.

Делаю несколько глубоких вдохов. Чувствую, как меня наполняет великая легкость и животворная уверенность. Словно каждая клеточка возглашает: здесь твоя родина {2} 2 Автор путешествует по долине Великого Африканского рифта, протянувшейся от реки Иордан до низовьев реки Замбези. Данные современных археологических открытий свидетельствуют о том, что останки прямоходящих предков человека и наиболее древние в мире стоянки раннего человека прослеживаются по всей Долине рифта от эфиопской депрессии Афара до ущелья Олдувай и далее до Южной Африки. Таким образом, прародиной человека можно считать всю территорию востока Африки от Афара до Иоганнесбурга. . Обыденное «я» упирается и спорит. Хоть я и прежде испытывал то же ощущение при встрече с Африкой, однако знаю, как легко воображаемые настроения принять за подлинные. Столько читал и слышал от других о чувстве возврата на родину в этом ландшафте, что обещал себе быть начеку, относиться с иронией ко всяким влияниям и готовым восприятиям.

Но, пытаясь внушить себе, что все это — чистое воображение, я убеждаюсь, что отрицание как раз и заключает в себе самообман. Чувство возврата после долгого отсутствия слишком сильно, чтобы его можно было изгнать. И это вовсе не то же, что странное узнавание, какое порой ощущаешь в чужом краю. Нет, это как сновидение, которое нельзя в точности воспроизвести, однако оно дразнит сознание намеками, такими же летучими и неуловимыми, как силуэты рассветной поры.

Годы усилий с редкими минутами счастья, когда ты бывал в ладу с собой, и хандра всякий раз, когда чувствовал свою слабость, эти годы становятся далекими и несущественными. А вся действительность, заключающая в себе и начатие, и свершение, — здесь.

Клетки помнят…

Ночи, полные звуков, затихающих под утро, — звуков охоты и бегства, страсти и страха. Как они близки, когда лежишь под брезентом палатки.

Раскатывающееся над плоскогорьем булькающее хриплое рыканье львов в овраге. Стук копыт и звонкое ржанье: «ква-ха-ха, ква-ха-ха» — бегущие зебры. А в промежутках — вопли и вой гиен, иногда приглушенно, точно сам ночной край причитает или гротескно хихикает, иногда — жутким рваным фальцетом, когда гиена выражает свое довольство при виде добычи или во время спаривания. Далекие сирены шакалов, трескотня и посвист потревоженных павианов, тяжелые взмахи крыльев, когда перед самым рассветом стервятники снимаются с древесных крон, чтобы начать свою всевидящую рекогносцировку саванны. И все это подхвачено и синкопировано ночным ветром, перебирающим колючки и дергающим палаточные колышки.