Роллан Сейсенбаев - День, когда рухнул мир

Утром, прилетев в Семипалатинск, я первым делом ринулся к киоску "Союзпечати" и купил множество местных и центральных газет.

– В город, в центр, – сказал я таксисту и, устроившись на заднем сиденьи "Волги" стал просматривать газеты, горя желанием поскорее узнать, как мир празднует дату долгожданного торжества человеческого разума.

Я внимательно просмотрел "Правду", перелистал "Комсомолку", "Известия", и у меня начали трястись руки. "Не может быть!" – подумал я, раскрывая "Труд", но и здесь даже словечка не было о двадцатипятилетии договора. Последнюю надежду я возлагал на местную "Семей таны", но и эта газета, нашпигованная материалами ТАССа – КазТАГа, молчала о договоре.

Я разозлился. Неужели в этом городе нет ни мыслей своих, ни собственного голоса? Неужели мещанский апломб еще пуще расцвел на моей земле, тот самый апломб, в котором упрекал земляков великий Абай? Я и самого себя выругал последними словами за то, что мне тоже не пришло в голову написать об этом юбилее. Во мне что-то оборвалось. Жалкий, сомневающийся, я был неприятен самому себе.

– Брат, если у вас есть время, отвезите меня на кладбище. Могилу отца хочу навестить, – попросил я таксиста. Мы остановились перед парком. Всю охапку газет, вызывавших у меня только раздражение, я отдал цветочницам. У них же купил букет темно-красных гвоздик, любимых цветов отца.

Я открыл калитку ограды, шагнул на зеленый травяной ковер. Цветы веером легли на темный гранит памятника, с высокой стелы которого на меня глядело лицо отца.

"Здравствуйте, отец".

"Здравствуй, сынок, айналайын, наконец-то добрался до меня. Устраивайся поудобнее…"

"Вы приходите в мои сны, отец".

"Это тревожит тебя?"

"Нет, радует, папа. Мы с Дарханом были на могиле Канта и вспоминали вас. Почему вы молчите, отец?"

"Ты говоришь, вы вспоминали меня?"

"Да, ведь вы рассказывали Дархану о Кенигсберге тогда, одиннадцать лет назад".

"Сын мой, пусть мой внук знает – я любил его больше собственной жизни".

"Перед тем, как идти в армию, он приезжал поклониться вам".

И все же мне не давала покоя мысль о том, что ни одна газета в Советском Союзе не отметила события мирового значения. Двадцать пять лет назад люди ста стран впервые остановили ядерную гонку в атмосфере, космосе, под водой, а мы, страна, называющая себя самой гуманной в мире, молчим об этой победе? Может, мы чего-то боимся?.. Я ничего не мог понять, и голова моя шла кругом.

И вновь услышал я голос отца:

"Не переживай, сын. Это наша простая забывчивость. А может, сократили по случаю хозрасчета какого-нибудь координатора мировых событий? Это – шутка, но ты прав, отметить такой день нужно было всем миром".

"Оттого и стыдно, что этого не случилось, отец! А ведь люди доказали за эти двадцать пять лет, что можно верить друг другу. И я думаю, что мы снова должны собраться все вместе – в Неваде или в Семипалатинске, чтобы подписать еще один документ и окончательно запретить ядерные взрывы, на этот раз – подземные".

"Сколько ты пробудешь здесь, на родине?"

"Недолго. Завтра еду в Чингистау. Поклонюсь дорогим могилам, что остались там без присмотра. Прощайте, отец!".

Наутро я выехал в горы. Тридцать пять лет не бывал я тут, и сумрачные сизые скалы заставляли меня напрягать память в тщетных попытках восстановить ускользающие картины прошлого. Мы ехали с моим другом. Нашли могилы дедушки и бабушки, но как ни старались, так и не обнаружили то место, где покоилась маленькая девочка Кенже.

Смеркалось, и нужно было спешить, чтобы быстрее выбраться из плена темных горных ущелий. Было далеко за полночь, когда мы спустились в долину, где у подножья Чингистау располагалась одинокая юрта чабана и жила с мужем младшая сестра моего друга.

Нас ждали. Стол был накрыт, гудел самовар, в казане варилось мясо. За день мы устали, вымотались, и нам хотелось только одного – лечь в постель и закрыть глаза, но мы обязаны были соблюдать степные обычаи и пытались держаться, как настоящие джигиты.

Еще в дороге друг рассказал мне об ужасном несчастье, постигшем сестру и ее мужа, хорошего, простого, работящего парня. Дело в том, что их первенец, которому нынче уже около пяти лет, родился калекой, без рук. Затем она родила еще двоих детей, но они долго не прожили, погибли от лейкоза. Она родила четвертого ребенка. Он тоже урод, у него не зарастает темечко.

– Когда я думаю о ней, у меня сердце кровью обливается, – закончил друг. – После последних родов она поседела. Хотела руки на себя наложить да, спасибо, муж спас. Он – надежный парень, стойко все эти беди переносит. Люблю я его за мужскую верность, за то, что сердце у него не ожесточилось. Ты понимаешь меня?…

– Да, – сказал я. – Но, может быть, не стоит их зря беспокоить?

– Что ты, – ответил друг. – Они всегда так рады гостям.

Слава Аллаху, что он не понял истинной подоплеки моего вопроса. Стыдно, но мне не хотелось еще раз смотреть в лицо одной из многочисленных трагедий нашего народа. Слишком много горя навидался я на родных просторах. В Джамбуле мне показали жертв химизации – детей с двумя головами, тремя руками и ногами, до сих пор помню эти обезображенные нечеловеческие лица, отчаяние матерей, стыдливое молчание отцов. Я вспомнил людей Арала, которые гибнут от быстротечного рака пищевода, вспомнил беды угольной Караганды, нефтеносного Мангышлака, Гурьева. Урановые рудники Байконура, медь и свинец Восточного Казахстана – на карте некогда свободной степи сейчас вряд ли найдешь место, где можно вдохнуть чистого воздуха, выпить чистой воды, босиком пройти по родной земле, не опасаясь облучиться, отравиться, заразиться.

Наш замечательный демограф показал мне статью, где была приведена численность казахского населения в 1913, в 1932, 1938, 1946 годах. Миллионы погибли на войне, были убиты, расстреляны, сгинули от голода и разрухи. Но какой статистик подсчитает ущерб от атомных испытаний, от того промышленного произвола, который чиновники вершат над нашей землей? А постоянное исчезновение, обеднение казахского языка? Вот еще одна из сонма трагедий, о которых до сих пор помалкивают краснобаи и кампанейщики…

– Ага, мы же медленно умираем, – сказала сестра моего друга, когда мы сидели за дастарханом. – Нам тут велят помалкивать о том, как испытывают бомбы под землей. А ведь все это – под нашими ногами! Куда я только ни писала, но мне так никто и не ответил. Я знаю, американские женщины в штате Невада блокируют испытания, устраивают сидячие забастовки. Они и нас просят поддержать их движение мирными демонстрациями возле семипалатинских полигонов, да разве нам кто-нибудь позволит это? Я готова умереть, я пыталась умереть, но на кого я оставлю этих несчастных детей? Разве они перед кем-то виноваты? – Она не выдержала и, задохнувшись от наплыва слов, тихо заплакала. Муж успокаивающе положил руку на ее исхудавшее, острое плечо. Безрукий мальчик отрешенно смотрел на нас. Он потянулся к матери, и она моментально успокоилась, поняв, что он голоден. Она положила ему в рот кусочек мяса и напоила его бульоном.