Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки

Сидим за столом, врытым в землю, на гладком стволе выброшенного когда-то океаном громадного дерева и просто на чурбаках, а рыбаки разливают в тарелки богато сваренную уху с большими кусками кеты и очень вкусной кетовой печени.

Принимает и угощает нас председатель колхоза Филимон Филимонович Семенюк.

— В один день с отцом родился, — серьезно поясняет он нам свое редкое имя.

По внешности он типичный сибиряк — рослый, угрюмоватый, симпатичный крепыш. Колхозное хозяйство держит в руках цепко. Кету ловят здесь неводом. Как и в Холмске, играет она в океанской, ленивой сейчас волне. За утесами справа речка, идущая в океан через большое Лагунное озеро. Туда и идет на нерест кета-серебрянка, которую ловят рыбаки Семенюка. И снова вспоминается Холмск, рыборазводный завод на реке Калининке и такой же крепыш — советский человек Тимофей Тимофеевич Кочетков (тоже, наверно, в один день с отцом родился и, во всяком случае, никаких претензий не имеет).

В Южно-Курильск возвращаемся на машинах «газиках». Дорога идет через береговые сопочки к озеру Лагунному — месту отдыха южнокурильцев. Вон оно показалось, большое, тихое, с песчаными берегами, со всех сторон обросшее лесом, обставленное обрывистыми скалами из серой пемзы. К нашему удивлению, «газики» въехали прямо в озеро и покатили под обрывами берега по воде, где мелкой, где поглубже, и так добрую половину Лагунного обогнули, как при поездке на Край света по речному руслу. Но тут из-за громадности водного пространства было даже страшновато. Через это озеро, плещась в прибрежных камнях (глубина Лагунного местами до семидесяти метров), идет на нерест кета, но пробирается она опять в речку, сбегающую в озеро с гор.

Крепко запомнилось еще одно возвращение в Южно-Курильск из поездки по острову. На этот раз колеса машин омывал океанский прилив: по твердому, гладкому, как асфальт, песку подкатывалась длинная волна, облизывала берег и уходила; уходила и вновь набегала бесконечным белым валом, обрушивалась и разливалась, играя кипящей пеной. Слева, в дымной вечерней голубизне, вставал синий конус гиганта Тяти, справа тянулась гряда полуострова с россыпью огней — одноэтажный Южно-Курильск взбирался на возвышенность.

Шумела волна, вновь и вновь круто вздымалась вдоль всего берега и опрокидывалась, уже смыв кучи оставленных отливом водорослей и широкие ремни морской капусты, коричнево-желтой, пахнущей йодом… Только что мы одолевали горные подъемы, освещенные зарей, спускались в темные под сопками пади, где было так глухо, так дремуче дико, и вот он — простор!

Машины катились по излучине береговой полосы вдоль белой каймы прибоя, а слева в голубой дымке, примкнув к плоской гряде полуострова, на которой раскинулся город, стоял синий-синий, загадочно молчавший вулкан. И вдруг показалось, что все это с детства знакомое, страшно родное, то ли во сне увиденное, то ли течением всей бродячей жизни предугаданное, и вместе с ощущением неповторимости этого вечера и какой-то подъемной грусти родилось волнующее предчувствие новых встреч и открытий, новых свершений в творчестве, возникла мысль о будущих книгах, раскрывающих мир и тебе и читателю.

Шумит океан, множа шорохи летящей в космосе родной планеты, и так просто в голубом сумраке надвигаются низкие желтые огни вновь открытого тобой города, и тонко рисуется в серовато-сиреневом небе контур затаившегося вулкана. Пусть он молчит долго-долго. Всегда!

Опять летим, теперь уже во Владивосток. Навстречу самолету, как смятая цигейковая шуба золотисто-бурого цвета, двигаются хребты и пади, сплошь покрытые пожелтевшими лиственницами. Медь и золото чудесно сочетаются с серовато-голубым краем утреннего неба. Суровы, дики, необыкновенно живописны хребты Сихотэ-Алиня, что идут вдоль приморского берега между Хабаровском и Владивостоком. Там внизу пролегает автотрасса исключительной красоты, но мы по ней не ехали, мы ее не видели. Она осталась, как приманка на будущее, вроде исполинских курильских водопадов и лежбищ котиков, вроде морских бобров — каланов и китов, так и не встреченных нами. Это не погоня за экзотикой, а просто сожаление об утраченных (по крайней мере, не навсегда!) возможностях получить новые интереснейшие впечатления.

Могу ли я, уроженка Амурской области, равнодушно слышать слова, прозвучавшие на XXIII съезде партии: «Ускоренно наращивать экономический потенциал Дальнего Востока… Провести проектно-изыскательные работы по созданию на Дальнем Востоке новой металлургической базы страны». Надо только представить себе здешние величавые пространства, богатства недр, лесов, мощь полноводных рек, чтобы понять реальность будущих свершений: создание новых городов, гидростанций, горнорудных комбинатов. Все есть для этого. Те же горы Сихотэ-Алиня: сколько еще не разведанных кладов хранят они!

Владивосток встретил нас солнцем и теплой, ясной погодой. Я была здесь тридцать два года назад, проездом на охотское побережье в бухту Ногаево. Запомнились голые вершины сопок над бухтами, где сохранились укрепления времен русско-японской войны 1904 года, маленькие домики, штурмующие склоны высот, козы в бурьянах на пустырях Эгершельда. Остались в памяти шумный порт, еще более шумный Семеновский базар с его оголтелой сутолокой и всякой экзотикой, центральная улица Светланская с множеством черных клешей и нарядных девчонок, а главное, море запомнилось и изумрудно-зеленые сопки в пригородах — Тихоокеанская, 19-я верста.

Что же сейчас? Поместились в гостинице «Челюскин», где мы жили весной 1932 года, гостинице, помнящей приезд Антона Павловича Чехова, который останавливался напротив, на углу Тигровой и Светланской улиц.

Вместе с владивостокским старожилом — писателем Василием Кучерявенко — поехали по городу. Прежде всего осмотрели двухэтажный домик Арсеньева на тихой улочке, сохранившейся в центре, потом побывали в фадеевских местах. Особенное впечатление произвели набережная моря под высоченными береговыми обрывами — любимое место прогулок Саши Фадеева и его молодых друзей.

Мы, писатели, всегда удивлялись мастерству Фадеева, с которым он, уже пожилой, много переживший человек, умел изображать самые чистые, самые прекрасные стремления юности. Но стоит представить его партизанскую юность, окрыленную революционным горением, его дружбу с передовой молодежью, его целомудренную любовь — все в окружении морской романтики и мечты, и сразу станут понятны истоки творчества, позволившие ему с такой глубиной изобразить комсомольцев Краснодона.

С набережной Кучерявенко повез нас на морское кладбище, расположенное на вершине одной из сопок возле бухты Тихой, в черте города. Но Владивостока отсюда не видно; только небо голубеет вокруг да море вдали. Осенний солнечный день. Чуть шелестят бронзовыми листьями дубы над обнесенным тяжелой чугунной цепью гранитным обелиском, с крестом наверху и двумя большими якорями у входа — братская могила легендарных героев «Варяга». Деньги на этот памятник собирал среди моряков по всей России мастер Я. Л. Денисов из Калужской губернии.