Василий Песков - Война и люди

– А что, по-вашему, лучшего о войне появилось в нашей литературе? — Тут долго думать не надо. Конечно, это «Василий Теркин» Твардовского.

– Константин Михайлович, предвижу ответ и все же спрошу: почему именно «Тихий Дон» («в одном большом томе»), а не что-то другое взяли вы с собой, уезжая в сорок первом году на Южный фронт, и читали книгу (очевидно, не в первый раз), сидя рядом с шофером? — Возможно, тут был элемент случайности, но скорее всего все же нет. Наверно, важно было заново перечитать книгу, в которой трагедия войны была показана правдиво и сильно. С той же потребностью позже перечитал «Войну и мир», ряд исторических книг, в частности, исследования о царствовании Петра Первого.

– Все мы в какой-то момент жизни особо чувствуем себя частицей Родины, причастными к ее судьбе. Война у всех это чувство особенно обострила. Вам было тогда двадцать пять лет — молодой человек! В какой момент войны у вас это чувство особенно проявилось? — В самом начале войны, в первые недели ее. Не забуду дорогу с фронта по смоленской земле. Все: лески, деревеньки, тревожные вопрошающие взгляды людей — все врезалось в душу с потрясающей силой. Я понял, насколько сильно во мне чувство Родины, насколько я чувствую эту землю своей и как глубоко корнями ушли в нее все эти люди, которые живут на ней. Кто прочтет: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» — почувствует это волнение.

– Узловые точки войны… По Дневнику чувствуется: вы сами и люди, с которыми соприкасались в горькие дни войны, жаждали нового Бородина. Вы записали: «Когда-то слово «Бородино» знали только в Можайском уезде, оно было уездным словом, а потом за один день стало всенародным…» Какие символы, равнозначные знаменитому Бородину, можно теперь назвать, вспоминая войну? — Ну, на память сразу приходит Ельня, место первой нашей трудной победы. Кто знал до этого Ельню — районный центр на Смоленщине? Или назовем Поныри. Незаметная станция в Курской области. Теперь ее знает даже и школьник. И сумеет объяснить, почему знает. Эти важные узловые точки войны заслоняются, правда, символами еще более значительными: сражение под Москвой, противостояние Ленинграда, Сталинград, Курская дуга, Берлинская битва… Мы не случайно в начале войны вспоминали Бородино. Знали: в каких-то еще неведомых тогда географических точках сила наша покажет себя.

– Константин Михайлович, Сталинград… Об этой поворотной точке сказано много. Что вам запомнилось?

— Ну, во-первых, мне все время кажется, что Сталинград — это недавно. Годы бегут, но это вот чувство остается — недавно.

Сталинград был для всех нас тогда сначала огромных размеров болью — шутка ли, немцы на Волге! Потом огромных размеров радостью: появилась твердая уверенность — одолеем!

В критической своей точке Сталинград был для меня символом крайней опасности. Признаюсь: летел туда с боязнью. Казалось, вот там как раз и убьют.

Когда наступил перелом, у меня, кроме памяти обо всем, осталось еще ощущение какого-то абстрактного звука. Все мы тогда ясно услышали: в немецкой машине войны что-то хрустнуло, надломилось.

И все мы после Сталинграда несли в себе ощущение счастья. Ощущением этим была потребность делиться. В те дни мне в руки попала рукописная листовка с надписью: «Молитва» с припиской: «Если ты верующий — перепиши». А на обратной стороне мелким почерком — «Сталинградская сводка». Моя редакция, пользуясь затишьем на фронте, дала (невероятная щедрость по тем временам!) два месяца отпуска написать повесть о Сталинграде. Я писал лихорадочно быстро, с огромным подъемом.

Думаю, всем тогда хотелось излиться. Есть в моем Дневнике такая вот запись. Приведу ее в сокращении…

«Вечером довольно поздно ко мне заглянул командующий Сталинградским фронтом Андрей Иванович Еременко.

— Пришел к тебе как к спецу своего дела, хочу спросить совета.

Я был озадачен: в каком смысле спец? И что могу посоветовать? Выпив чаю, Еременко неторопливо вытащил из кармана очки, потянулся за портфелем.

— Написал о Сталинграде поэму, — сказал он. — Хочу, чтобы послушал и посоветовал, как быть, кому отдавать печатать?

Я оторопел. Ждал чего угодно, но только не этого. По своей натуре я склонен верить в чудеса, в те счастливые «а вдруг», которые редко, но все же происходят в жизни. «А вдруг в самом деле поэма?»

Опущу торжественное чтение поэмы и мое величайшее затруднение после чтения сказать будущему маршалу правду, которая, конечно же, очень его огорчила.

Он сказал:

— И печатать это, по-твоему, нельзя?

— По-моему, нельзя, тем более вам.

Очень долго молчали. Потом Андрей Иванович сказал:

— Еще стакан чаю налей…»

Вот такой курьезный и трогательный эпизод того времени, говорящий о том, что радость победы всех нас тогда окрыляла.

– На фотографиях в Дневнике видишь людей с петлицами, а потом вдруг — погоны. Форма отразила многие перемены в армии. Нельзя ли несколько слов о солдате сорок первого и, скажем, о солдате сорок четвертого? В чем разница?

— Солдат сорок четвертого — сорок пятого годов был солдат наступающий: уверенный в себе, смекалистый, дерзкий. Он уже не боялся окружения — сам окружал. Он не боялся уже немецких автоматчиков — сам на броне с автоматом ехал. Уже не его брали в плен — он брал в плен. Добротнее стала еда у солдата, песни стали другими. В сорок первом это было «Напрасно старушка ждет сына домой…», в сорок втором — «Землянка», в сорок третьем — «Темная ночь», теперь — «Хороша страна Болгария…», «Эх, как бы дожить бы…».

Форму с погонами встретили с интересом, можно сказать, с удовольствием. И я не был тут исключением. Помню, с радостью послал фотографию матери – подполковник. Форма действительно отражала качественные перемены нашего войска.

– В Дневнике, кроме осмысления событий, разбросано много конкретных фактов — ярких примет войны. Они поразительны по своей силе, достоверности, иногда неожиданности. Может быть, выберем что-нибудь, сохраняя хронологию записей?

— Давайте выберем. Эти штрихи мне тоже дороги. Записывал все как видел или слышал от человека.

Из дневника:

…Минское шоссе. Полотно дороги по-прежнему сравнительно мало разрушено бомбами. Немцы, несомненно, берегут шоссе как путь своего будущего продвижения. И эта их самоуверенность удручает.

…Майор рассказал. Во время выхода из окружения его и нескольких бойцов нагнал на ржаном поле «мессершмитт». Расстреляв все патроны, немец пытался раздавить их колесами. Майор залег в канаву на поле. Три раза «мессершмитт» проходил над ним, стараясь задеть его выпущенными колесами. Майор, задрав гимнастерку, показал мне широкую, в ладонь, синюю полосу через всю спину.