Игорь Фесуненко - По обе стороны экватора

Корреспондент „Темпу“ поинтересовался, не собирается ли Жоржи Амаду написать что-нибудь о Португалии, раз уж он приехал в эту страну и провел в ней целый месяц.

— Совершенно точно могу сказать, что не собираюсь этого делать. Я — романист. А роман пишется только о том, что ты пережил, а не о том, что ты видел, наблюдал, изучал в кабинете или в ходе поездки по какой-то стране. Я считаю, что невозможно написать роман, который отражал бы что-то, не пережитое тобой. Я не могу писать о Португалии по той же причине, по какой не могу писать о бразильских штатах Сан-Паулу или Рио-Гранде-ду-Сул. Я пишу о Баие, ибо это — земля, на которой я живу, моя жизнь — это то, что я пережил.

Баия, добрая земля Баня… Этот северо-восток Бразилии, родина Жоржи Амаду, стала для него и для его творчества тем же, чем были Прованс для Доде или Сезанна, а Миссисипи для Фолкнера или Льюиса Армстронга. (Я сознательно прибегаю к таким сложным ассоциациям литературы с музыкой и живописью: мне кажется, что романы Жоржи Амаду по своей выразительности, по сочности и богатству языка находятся где-то на стыке литературы, изобразительного искусства и музыки.) И, видимо, невозможно понять секреты успеха и тайны профессионального мастерства Жоржи Амаду, не узнав, что это такое — Баия, о которой с такой силой и нежностью рассказывает миру этот взволнованный и добрый человек. По-моему, его так же невозможно отделить от героев его книг, как неотделимы от Форсайтов Голсуорси, от Пьера Безухова или Платона Каратаева — Лев Толстой. Как стареющий, но не желающий сдаваться Хемингуэй неотделим в нашей памяти от немногословного и упорного старика Сантьяго и в то же время от велеречивого и склонного к патетике полковника Кантуэлла.

В посвященном Жоржи Амаду специальном выпуске бразильского литературно-публицистического альманаха „Жорнал де летрас“ (июль 1967 года) американский критик и переводчик Уильям Гроссман цитировал одного из своих коллег и соотечественников: „Трудность в анализе творчества Амаду заключается в том, что он в такой же мере идеолог, в какой литератор. Он видит целые классы, а не отдельных людей“.

С мыслью, выраженной в первой половине этой цитаты, в какой-то мере можно согласиться: сам Жоржи Амаду неоднократно и настойчиво повторял, что все его романы пронизаны „социалистическим духом“ и содержат острую критику капитализма. Но никак нельзя квалифицировать иначе, как безграмотную, вторую часть тезиса американца. Он грубо ошибается, полагая, что писатель склонен только к глобальному и „оптовому“ — исключительно в масштабах класса! — анализу социальных проблем. Американец просто слеп, если не понимает, что „сеньор Жоржи“ обладает способностью с поразительной силой и мастерством увидеть „целый класс“ в одном человеке, воплотить народ — в индивидуальном характере и передать настроение эпохи — в веселом или грустном голосе своего героя. В голосе, который задевает струны нашей души и нашего сердца и заставляет звучать их в ответ».

…Вечером в гостинице, собирая вещи, чтобы завтра утром отправляться обратно в Рио, слушаем по радио выпуск новостей. Почти весь он посвящен побегу трех американцев-контрабандистов. Похоже, событие это и впрямь разрастается в скандал национального масштаба.

Оказывается, у столичных пожарников на гауптвахте сидели не трое, а четверо янки. Четвертый бежать отказался: срок его отсидки подходил к концу, рисковать не имело смысла. Теперь он вдохновенно «колется», рассказывая следователям и репортерам сенсационные подробности о своих похождениях и подвигах своих улизнувших друзей.

Диктор радиостанции «Баия» вибрирующим от благородного негодования голосом пересказывает откровения Ральфа: еще в 1964 году за две тысячи долларов он «купил» какого-то чиновника Национального департамента геологоразведочных работ, который познакомил его — американца! — с секретными материалами о месторождениях стратегических минералов, а затем снабдил документацией, разрешающей их разработку. Лабораторные пробы Диал и его друзья направляли в лабораторию этого же департамента, а все результаты исследований и найденные образцы минералов вывозились в США. Вывозились благодаря подкупу бразильских таможенных и пограничных служб.

— Я завидую тебе, — говорит Виталий. — Я чувствую, что здесь пахнет, как минимум, «подвалом» в моей газете. Эх, если бы мне можно было продлить бразильскую визу еще недельки на две!..

«В последний раз, — читает диктор радио „Баия“, — Ральф Диал и его сообщники прибыли в Бразилию на собственном самолете „Аэрокомандер“ с бортовым номером „аче-6208-икс“ и, получив в Сан-Пауло разрешение на полеты внутри страны, отправились в Анаполис, где обосновались на аэродроме, принадлежащем местной пресвитерианской миссии. Есть все основания полагать, что эта миссия тоже занимается незаконной разведкой и контрабандой стратегического сырья из Бразилии в Соединенные Штаты…»

В доме «Сервантес» на Копакабане мы смогли прожить только один год. Прошел он в непрерывных страданиях. Днем — от визга автомобильных тормозов на перекрестке, а по ночам — от еще более пронзительного визга, рвавшегося из «Дон Хуана», «Бакара» и «Тропикалии» на первом этаже «Сервантеса». Каждое из этих заведений ковало прибыль методом строгой сдельщины и поэтому было кровно заинтересовано в том, чтобы именно к нему, а не к соседям, заглянул подвыпивший турист, желающий культурно развлечься и интеллигентно отдохнуть. Бредущего без руля и без ветрил по вечерней Копакабане искателя немудреных ночных радостей надо было убедить, что именно в «Тропикалии» ему уготован самый горячий прием, что только здесь его ожидают самые жизнерадостные и полностью лишенные предрассудков ночные подруги. И поскольку убеждать его нужно было еще на дальних подступах к «Тропикалии», самыми убедительными аргументами были децибелы и киловатты аппаратуры, старания ударников и колоратуры вокалистов, опять же помноженные на децибелы аппаратуры.

Творческий спор трех соседствующих в нашем безответном «Сервантесе» очагов ночного отдыха разгорался около полуночи, достигал апогея к трем часам ночи и затихал где-то около пяти утра. Ни привыкнуть к нему, ни изолироваться от него было невозможно.

Поэтому мы с громадным трудом дожили, точнее сказать — дострадали до окончания срока первого годичного контракта, подписанного мной и доной Терезиньей, после чего я сообщил ей о глубоком сожалении, которое охватывает меня при мысли, что не смогу впредь пользоваться ее гостеприимным апартаментом.