Журнал Русская жизнь - Дети (май 2007)

За последние десять лет отечественные книжники только раз предприняли членораздельные усилия по промоушну дебютанта «из СНГ». В петербургскую «Азбуку» самотеком поступила мятая тетрадка с автобиографией некоей гражданки Узбекистана, перебравшейся на жительство во Владимир. Перед глазами редактора развернулся сбивчивый монолог юродивой: не поймешь, где кончается реалистическая зарисовка и начинается горячечная фантазия, площадные остроты соседствуют с надрывными медитациями в духе блатного романса. Вдобавок манускрипт был чудовищно безграмотен; вторая фраза выглядела так: «Мамина папа родом из Ирана».

Из этой тетрадки и возник проект «Бибиш». Текст выправили (то есть целиком переписали, многое досочинив), напечатали книгу и номинировали ее на премию «Национальный бестселлер». Отзвучал хор сочувственных рецензий, «танцовщицу из Хивы» позвали в телевизор. Еще бы: неотесанная Бибиш, идеально соответствуя карикатурному образу «понаехавших», укоренившемуся в сознании масс, демонстрировала зачатки общедоступных человеческих эмоций. Дескать, и чучмеки страдать умеют. Как это поучительно, как трогательно.

2005, из интервью Бибиш российской блогерше: «Смотрите: премия «Нацбест» прошлый год была, три человека лидеры - Дэн Браун, Пелевин и я… У меня тонна наброски, тонна мысли лежат в бумагах, в дисках. Шесть тысяча штук - мои афоризмы и изречения… И параллельно пишу третью и четвертую книгу. У меня пока получается лучше четвертая. Будет она называться “Письмо Диогену” или “365 дней с Диогеном”».

Диоген здесь явно не с крыши рухнул: великий мыслитель нередко развлекал почтенную афинскую публику, прилюдно мастурбируя средь бела дня. Жаждешь заинтересовать своей персоной прежнюю метрополию? Вот тебе алгоритм: стань фриком. Клоуном.

Однако подавляющему большинству русскопишущих ближнего зарубежья паясничать не к лицу - и не перед кем. У них достаточно мозгов, чтобы сообразить: плексигласовая стена безразличия, сама собою выросшая на федеративных рубежах, - всерьез и надолго. По ту сторону перемигиваются приветливые огонечки, но на практике стена непреодолима. Да и ради каких таких драгоценных выгод стоило б биться об нее головой?

2007, из интервью Марата Немешева украинскому сетевому агентству: «Ведущие (финальной церемонии. - Б. К.) говорили, что русский язык объединяет людей вокруг России. Но я общался с писателями из Киргизстана и Молдовы. Они писали о своих личных переживаниях. Моя книга тоже не о России».

Банальная истина: приверженность языку государства не означает верности государству языка; формулировки схожи, а скрытые за ними вещи - из несопрягаемых сфер. Истина еще более банальная: не мы артикулируем речь, а она артикулирует нас и мир вокруг нас. Эскимос распознает сорок цветов снега, но зазор между мужчиной и женщиной, камнем и нерпой для него не столь принципиален, потому что в югытском существует сорок названий снежных оттенков и отсутствуют категории рода и одушевленности.

Пребывая в яви, ты, независимо от национальности и гражданства, видишь, реагируешь и живешь в соответствии с грамматическими и словарными лекалами, въевшимися в твои синапсы, как лайкра в колготки. Перепрыгнуть из одного языкового универсума в другой - все равно что вырвать себе глаза, без наркоза, с мясом, и вставить новые, крепящиеся к КГМ металлическими штырями. Для писателя такая операция вдвойне ответственна: Сирин и Набоков кардинально разные авторы (и, скорей всего, разные люди). И вдвойне рискованна: а ну как из Джекила вылупится Хайд. Перед лицом столь серьезного выбора соображения здравомыслия, имущественного статуса, карьеры, репутации, лояльности отступают на задний план.

Я киваю на Набокова и Стивенсона, но думаю о Талипе Ибраимове, 66 лет, из Бишкека. Внешность типичного азиатского крестьянина обманчива: Ибраимов критик и кинодраматург, энциклопедически насмотренный и начитанный. С некоторых пор из-под его пальцев выходят не статьи и сценарии, но long short stories, новеллы. Они хранятся на жестком диске моего домашнего компьютера в виде файлов, и если я не отошлю их очередному знакомому хоть раз в декаду, меня начинает грызть совесть. Всех без исключения адресатов файлы повергают в щенячий восторг. К этой прозе так и льнут эпитеты «благородная», «безупречная». Виртуозно выстроенные, легкие для восприятия и в то же время предельно плотные истории-притчи о грозных знаменьях свыше и чувствах белого накала, блистающих и сквозь городскую трущобную слякоть, и на солнечном фоне тянь-шаньских хребтов и озер.

По сей день ни одна из них не опубликована. Ни в Киргизии - потому что повести написаны не по-киргизски. Ни в России - из-за скудной пропускной способности плексигласовой стены. Ни в Европе - парадокс, но опять-таки потому, что повести написаны не по-киргизски. Иначе и немцы, и французы, и итальянцы в лепешку расшиблись бы - нашли на них толмача. Они ведь обожают подобные книги, недлинные, на железнодорожную поездку из конца в конец страны, книги, где вечные сюжеты приправляются региональной экзотикой и едкой злободневностью в равных пропорциях: «не здесь, но сейчас». Только переводить такие книги положено непременно с «малого», в идеале - исчезающего языка. А русский, при всех его вопиющих изъянах, на данную роль не годится.

Однако ж повести Ибраимова и не могли быть написаны по-киргизски. Киргизский язык в его теперешнем состоянии не адекватен сложно структурированному смыслу, заключенному в их сердцевине.

Заведомо не адекватен. И это не вина языка, а беда.

Как нет неполноценных народов, так нет и наречий первого и второго сорта; факт. Но факт и то, что есть наречия временно инвалидные, нетрудоспособные. Например, по объективным историческим причинам законсервированные, остановленные в развитии лет эдак на семьдесят или восемьдесят. Они не успевали за стремительной сменой реалий, да и не пытались успеть; из витрины этнографического музея, в которую эти наречия были насильно засунуты, мало что отследишь, еще меньше осмыслишь и облечешь в неологизм ли, в синтаксическую ли новацию. Теперь, когда дирекция музея драпанула с контролируемых территорий, позабыв вытащить из экспонатов специальные секретные органчики, языки, пахнущие нафталином и пылью, выбрались на проспект, расправили плечи и заговорили в полный голос, спеша дать имена мириадам вещей и явлений - народившихся, изобретенных, эволюционировавших за период их летаргии. Увы, на текущий момент это глас не Адама, но Франкенштейнова монстра.

Лохмотья плоти монстра рассеянно перебирает герой романа Сухбата Афлатуни «Лотерея “Справедливость”», зависший в ташкентском букинисте.