Журнал Русская жизнь - Дача (июнь 2007)

Только после этого улицу начали мостить, но делали это халтурно - с помощью смеси из глины, песка и щебенки. И если зимой и летом улица была более-менее пригодна к употреблению, то осенью и по весне дело обстояло еще плачевнее, чем до начала дорожных работ. И продолжали на центральных улицах тонуть коляски и телеги.

А в середине XIX века в Тамбов вдруг явилось новшество - асфальт. И что же, все дороги сразу сделались нарядны и проходимы? Как бы не так! Асфальт-то появился, только вот пользоваться им никто не умел. Первым делом выковыряли из земли все камни и брусчатку. А потом уж вылили асфальт. Прямо на землю.

Разумеется, на следующий год от модного дорожного покрытия не осталось ни клочка. Ничего страшного - дороги вновь «заасфальтировали». Так продолжалось несколько десятилетий, и, похоже, на иных тамбовских улицах этой традиции верны и по сей день.

Да что асфальт! Когда в 1830 году вышло постановление правительства о том, чтобы в губернских городах не было крыш, крытых соломой, - надо все-таки заботиться об имидже, да и частые пожары ни к чему губернским городам, - здешний губернатор Палицын недолго думая распорядился срочно снести все опальные крыши. В результате город принял невообразимый облик: почти все дома стояли без покрытия, мебель и люди мокли под дождем.

Единственное, чего здесь не было, так это мусора. Дело в том, что по городу ходило множество старьевщиков, и эти люди громким голосом кричали:

- Чугуны, тряпье собираю! Чугуны, тряпье собираю!

Ясное дело, сразу набегали дети и обменивали найденные ими предварительно «тряпье» и «чугуны» на рыболовные крючки, свистульки и другую мелочь.

А вот отдыхать тамбовец издавна любил, умел и это дело уважал. Каких только здесь не было обществ по интересам! Коннозаводское общество, общество любителей музыкального и драматического искусства, общество любителей художеств, музыкальное общество, общество народных чтений, общество правильной рыбной ловли… всего не перечесть. И, конечно, все они преследовали, по большому счету, одну цель - приятный досуг в компании милых людей.

В музыкальном магазине под названием «Пишущий амур» собиралось преоригинальнейшее общество - любителей граммофона. Основали его не профессиональные певцы и исполнители, а тамбовские врачи и персонал больниц. Руководил им окулист И. Солодохин, и в первый же год своего существования общество насчитывало более 150 членов.

Меломаны собирались на прослушивания, одалживали друг другу новые пластинки с записями Собинова или же Шаляпина, хвастались европейскими приобретениями.

Да и не обязательно было входить в какое-либо общество. Развлечение иной раз обнаруживалось в самых неожиданных местах. Киномеханик старого синематографа «Иллюзион» писал в воспоминаниях: «Служащие иногда позволяли себе такие шутки. После сеанса, когда хозяин кинотеатра уходил домой, мы для своих знакомых прокручивали картины с конца. Или делали с помощью реостата так, что фильм показывался со спринтерской скоростью. Все это, естественно, вызывало смех присутствующих».

Словом, тамбовцы веселились кто во что горазд.

Веселятся и сегодня.

Русская дача и Красное колесо

- Дайте руку, - сказал доктор, взял пульс и закрыл на минуту глаза.

- А кашель есть? - спросил он.

- По ночам, особенно когда поужинаю.

- Гм! Биение сердца бывает? Голова болит?

И доктор сделал еще несколько подобных вопросов, потом наклонил свою лысину и глубоко задумался. Через две минуты он вдруг приподнял голову и решительным голосом сказал:

- Если вы еще года два-три проживете в этом климате да будете все лежать, есть жирное и тяжелое - вы умрете ударом.

Обломов встрепенулся.

Гончаров

Тетка моего прадеда, богобоязненная женщина из купеческого сословия, сто лет назад купила у князя Волконского изрядный участок земли, на котором вскорости и выстроила себе дачу - единственный деревянный дом среди глухого господского леса. Место она выбирала с расчетом: совсем рядом находилась Свято-Екатерининская обитель, и ей близко было ходить на службы. Вот и все, что известно. Но как жила она, кого поминала на молебнах? Кто помогал ей по хозяйству, что за гости приезжали к ней с утренним московским поездом? О чем говорили, ужиная за столом под яблонями, душноватыми вечерами мои далекие, неразличимые во времени родственники, от которых ко времени моего рождения не осталось даже могил? Я этого никогда не узнаю. Я даже не помню, как ее звали, прадедову тетку. Слишком я поздно родился, проспал, пропустил всю их жизнь. Эх ты, дачник, говорю я себе.

Князья пропали, зато пришли большевики и закрыли монастырь, заменив его тюрьмой НКВД, лес вырубали все новые и новые застройщики, поселок рос, число соседей умножалось. Тяжелые послевоенные годы обернулись продажей половины участка, а потом продавали уже все, что могли. Старый деревянный дом к 1960-м сгнил, и его разобрали, яблони горели и умирали, на их месте поднимались новые; моя прабабушка жила тем, что торговала цветами на Велозаводском рынке, пионами и гладиолусами, они и сейчас видны, когда идешь от ворот по садовой дорожке. Прежнее, купеческое хозяйство постепенно исчезло, растворилось за сто лет в ремонтах, смертях и несчастьях, не оставив после себя даже тех ненужных, разбитых безделушек, над которыми положено вздыхать тем, кому не осталось другой памяти и другого воспоминания. Так что же уцелело на даче моей богомольной тетки-хозяйки? Только я сам, седьмая вода на киселе ее семейного ужина.

Новый дом и веранда, на столе камбала и коньяк, огромный диван под навесом, а на диване тот самый дачник, дальний родственник, сонный теткин наследник, всем разновидностям «летнего отдыха и развлечений» предпочитающий только одно неотложное, важное дело: целыми днями лежать, вытянувшись и зажмурившись, слушая, как в траву празднично, гулко падают яблоки. Надо бы позвонить в Москву, образумить модем и отправить разом все письма, сделать выписки из нужного тома Солженицына, заменить лампочку, собрать по углам документы на итальянскую визу, вымести пыль, поработать и еще поработать, когда стемнеет. Но ничего этого я делать не стану. Я не смогу и не захочу сойти с дивана - да и как найти в себе силы взяться за хлопоты, когда яблоки валятся вниз с таким убаюкивающим постоянством? Прадед мой в такие вечера обыкновенно ставил самовар, а я помогал ему, складывая щепочки и поджигая бумагу, эти вечно сберегаемые на растопку обрывки желтых газет. Нет самовара - не будет и вечера с разговорами и купеческим чаем из блюдца. Я проснусь только под утро, не понимая, где я и сколько проспал, заболит голова и нехорошо забьется сердце, когда мне удастся, пошатываясь и вздыхая, подняться. Как же переменить образ жизни? Никак.