Журнал Русская жизнь - Вторая мировая (июнь 2007)

Блатные нашу идею отправки на фронт высмеивали, а «бытовиков» некоторых освобождали, отправляли в штрафбаты. Наша жизнь, конечно же, изменилась в худшую сторону - сократили питание, ужесточили режим. На сутки выдавали 400 граммов хлеба и горячую баланду. Самых ненадежных, в основном троцкистов, с началом войны потихоньку стали расстреливать. Троцкисты-то ведь самые идейные были, даже перед блатными не прогибались. Построят на поверку утром или вечером, выкликнут чью-то фамилию - и пропал человек. Помню, так вот расстреляли моего соседа по нарам Муралова, сына того Муралова, что проходил по делу Промпартии.

Стали работать ночью - а мы добывали золото, вручную рыли шурфы. Я как раз попал в ночную смену, что считалось большой удачей, потому что в темноте мы работали по 12-14 часов в день, а в дневное время была норма 16 часов. Правда, от работы в забое у меня развилась куриная слепота, а потому с работы и на работу меня под руки водили соседи по бараку. Блатные заменили бытовиков в качестве бригадиров. Ходили с палками, а потом вечерами хвастались перед своими, кто сколько политзеков побил за день. Блатные нас стали звать фашистами вместо «врагов народа».

К весне 1942 года из нашего отряда политзеков численностью двадцать девять человек выжил я один, остальные умерли. Да и я-то случайно уцелел, потому что умел играть на скрипке. Еще летом 1941 года блатной Борис Никольский решил создать оркестр. Отыскал инструменты. И всех он собрал - гитаристов, баянистов, -а скрипача все никак не мог найти.

И тут кто-то из блатных узнал, что я скрипач. Так я попал в оркестр. Но оркестр был - одно название, по вечерам перед блатными выступали. Потом, правда, стали выступать и перед лагерным начальством.

В 1942-м меня освободили из зоны, но уезжать из Магадана запретили, еще пять лет я там пробыл.

Рэма Борисовна Жохова, 79 лет

Я родилась в Севастополе и прожила там до семи лет. Потом мы с семьей переехали в Москву. В школу пошла в пять лет. В классе все были старше меня почти на три года. Дружила в основном с мальчиками.

22 июня 1941 года было воскресенье, я собиралась в пионерлагерь, складывала вещи. В 12 часов дня по радио сообщили о вероломном нападении фашистов. Все, и взрослые, и дети, выбежали на улицу. Многие сразу же помчались в военкомат, в основном это были мальчишки чуть постарше меня. Но их, конечно же, на фронт не брали. В Москве начали возводить противотанковые укрепления (надолбы, ежи), недалеко от моего дома был оборонительный рубеж. Первые налеты гитлеровской авиации на Москву начались только в июле.

Уже в августе 1941-го учеников младших классов эвакуировали в Рязанскую область. Ребят постарше, в том числе и меня, оставили в Москве. Мы дежурили на чердаках, гасили зажигательные бомбы. Там устанавливались бочки с водой, и нужно было быстро клещами схватить залетевшую под крышу бомбу и бросить в воду.

Нашу школу в том же августе срочно преобразовали в эвакогоспиталь. Из Яхромы и Дмитрова, где воевала 16-я армия, стали привозить по воде раненых в Северный речной порт. Тяжело раненных отправляли куда-то дальше, а тех, кто был не очень тяжело ранен, привозили в нашу школу. Девочки стали помогать санитаркам в госпитале. Приносили еду, сворачивали бинты, мыли полы в палатах. Потом, ближе к октябрю, раненых стало так много, что мы начали ездить в порт и помогали медработникам прямо там. Там же была столовая, которая работала круглосуточно. И мы почти круглосуточно трудились в госпитале. Вскоре рядом с Северным портом начали рыть окопы, и кроме помощи раненым стали носить еду солдатам из инженерных частей.

Когда фашисты подошли совсем близко к Москве, было решено увезти детей на восток страны. Нас погрузили на баржу, и с Южного речного вокзала теплоход «Яков Свердлов» повез нас сначала по Оке, а затем по Волге до города Вольск. Доплыли мы спокойно, не было совершено ни одного авианалета. В Вольске организовали школу-интернат, где и начались занятия. А нас, меня и еще пятерых мальчиков, как старшеклассников отправили в районное село. Утром мы шли учиться, а вечером - на курсы трактористов при МТС, так как за хорошую работу там нам давали талончики на хлеб.

Тогда каждый из нас хотел помочь стране в боях с фашистами. Мальчишки рвались на фронт, убегали, но их находили и привозили обратно. Я тоже хотела попасть на передовую и поступила хитрее ребят. Чтобы добраться до Москвы, мне пришлось обманывать милиционеров. Я говорила им, что еду к маме. Ехала в основном автостопом, поскольку я была маленькой, мне никто не отказывал в том, чтобы подвезти.

В общем, добиралась до Москвы девятнадцать дней.

Очутившись в Москве, я сразу пошла в военкомат, где мне жестко сказали, что фронт - это не ясли и даже не детский сад, и отправили восвояси. Но я не хотела возвращаться и тут же, не теряя времени, отправилась на станцию Лихоборы, где стояли военные эшелоны. Нашла вагон, в котором везли сено для лошадей, и спряталась в нем. Обнаружили меня только на станции Щигры Курской области. Все очень растерялись и не знали, что со мной делать. Я говорила, что хочу быть танкисткой, но мой юношеский пыл быстро охладили, объяснив, что попала я в самую что ни на есть пехоту. Возвращать домой меня не стали, а зачислили телефонисткой. Для этого мне пришлось наврать и к своим тринадцати годам прибавить еще три.

Сейчас, спустя 65 лет, из всего состава дивизии в живых осталась только я одна.

Евгений Данилович Агранович, 88 лет

В 1941 году я был студентом, только что закончил второй курс Литературного института. У меня гостил старший брат, приехавший с Дальнего Востока -он руководил там театром. Мы тогда жили в крохотной комнатке в начале Покровки, этот дом до сих пор стоит. Было прекрасное солнечное утро. Вдруг за окном раздались какие-то странные голоса - это было радио, оно говорило с какой-то необычной интонацией. Брат пошел на улицу, чтобы хоть что-то расслышать, а я сунулся к соседке. Она говорила с кем-то по телефону, очень взволнованно - не отрываясь от трубки, она сказала мне: «Война». - «С кем?» - «С немцами».

Брат первым делом послал меня за новой «тарелкой» - чтобы вся наша семья была в курсе происходящего. Я принес ее, а затем - ну, вы же понимаете, я был молодой поэт без единой опубликованной строчки - немедленно написал стихотворение и понесся в Студию эстрадного искусства (она располагалась на Берсеневской набережной) чтобы там его отпечатать на машинке. Студия была пуста, я оставил лист со стихами на столе и забыл о нем.

Вспомнить о нем мне довелось уже рядовым 20-го комсомольского отдельного истребительного батальона. Батальон был добровольческий: студентов тогда еще не призывали, потому что они ничего не умели. По идее, мы должны были ловить спекулянтов и диверсантов, разного рода лазутчиков и парашютистов. Немцы ведь как делали - сначала бомбили крупные города, а потом засылали обученных диверсантов, как правило, коренной национальности.