Журнал Русская жизнь - Волга (июль 2007)

Непонятное началось с Углича. Жители районного центра, где по улицам ездили только старенькие «запорожцы» и «уазики», посматривали на нас с подозрением. Так кроманьонцы могли бы глядеть на нечаянно забредшую к ним группу неандертальцев: вроде и похожи на людей, но чужие. Не наши. Экскурсоводы, работники музеев, прохожие - все оборачивались на нас с любопытством посетителей зоопарка.

Чем дальше от Москвы, тем яростнее солнце и откровеннее пейзаж. Кокетливые перелески редеют и бледнеют, их сменяют поля, а потом и степи; русская советская жизнь постепенно обнажается во всем своем нестоличном колорите. На взгляд москвича, точкой слома, за которой туристическая декорация ветшала и начиналось аутентичное российское раздолье, был город Горький. Нижегородцы (и тогда избегавшие называть себя горьковчанами) ни говором, ни манерами не отличались от столичных жителей. Более того, к приезжим москвичам они относились чуть свысока, поскольку всерьез считали свой город тоже столицей, еще одной и даже во многом лучшей. Некий нижегородец, завязавший с нами беседу неподалеку от местного речного вокзала, так и сказал нам: «В Москве много туристов? Ведь нет. А к нам со всего Союза едут».

Сразу за Нижним на живописных берегах можно было видеть людей (без удочек и даже без бутылок в руках), молча провожавших судно ничего не выражающими взглядами. На «зеленых» стоянках, во время которых теплоходное население могло искупаться, чувашские, а потом и татарские подростки предлагали приезжим мальчишкам «помахаться». И горе тому, кто соглашался: честным школьным боем тут и не пахло, местные били не к месту смелых москвичей яростно и больно - но до первой крови.

Впрочем, это цветочки. Источником настоящей опасности неожиданно стали шлюзы, всю дорогу бывшие самым захватывающим аттракционом для палубной детворы. На галерее одного из гидросооружений наш теплоход, стоявший у края резервуара, ожидал теплый прием казанской гопоты. Мне довелось ощутить его на себе одним из первых: стоя на палубе, я получил с размаху в нос от парня лет пятнадцати.

- Че, Москва, обидно?

- Я из Горького, - ответил я, наученный старшими товарищами, знавшими о прохладном отношении к столичным жителям в провинции. На палубе, как назло, никого не было.

- А чего на московском корыте плывешь? Ты кого, сучара, нае*ать хочешь?

- Закурить дай, пионер, - переменил тему разговора его товарищ, полуголый пацан с рыжим ежиком на голове и пустыми голубыми глазами. Во рту он держал самокрутку из газеты, от которой шел отчетливо сладковатый дымок. Всего на галерее стояли человек десять парней, некоторые казались совсем взрослыми.

- Мне семь лет, я не курю, - ответил я, потирая нос.

- Тогда деньги.

- Откуда у меня деньги?

- Иди, бл*дь, достань червонец где хочешь.

- Не пойду.

- Обидеть Казань ты хочешь, щенок, не жить тебе, - заключил рыжий и перепрыгнул с галереи на борт корабля.

От агрессивных отморозков, уже собиравшихся взять теплоход на абордаж, наше судно спасло только появление милиционера. Рыжий обкурок, нимало не испугавшись, ловким движением перепрыгнул обратно - буднично, привычно. Страж порядка молча смотрел на группу гопников, пока уровень воды в резервуаре не опустился до отметки, исключавшей прыжок с кромки шлюза.

От самой же Казани в памяти остался гид с репликой: «Вы находитесь на улице Баумана, которая до революции носила название Проломная. Бауману, как вы помните, проломили голову».

Город Ульяновск был явно не в ладах с самооценкой. Родина Ленина, бывший норовистый Симбирск, о котором школьникам 80-х приходилось изрядно читать, в первом приближении казался форменной окраиной, и дальше это ощущение не проходило. Вероятно, потому, что местная власть боялась тронуть хоть пылинку, считая Ульяновск своего рода святой землей, всю харизму оттягивал на себя дом, где родился Ленин, ничем не примечательный мемориальный музей. Создавалось впечатление, будто город застыл в невесомости, перелетая из деревянного века в нынешний: редкие новостройки среди одноэтажных избушек и трехэтажных бараков торчали, точно зубы из щербатой пасти. «Как живем? Да пока не помрем, - говорила сердобольная представительница местной интеллигенции, вызвавшаяся проводить заблудившихся нас до причала. - Масло по карточкам, мясо тоже по карточкам, но его нет».

После Ульяновска город Куйбышев производил впечатление заповедника благополучия. Первое, что бросалось в глаза, - то, насколько чистый, умытый город не соответствовал своему названию. Очень скоро мы получили косвенное обоснование нашего когнитивного диссонанса: все без исключения местные жители называли город Самарой. Даже милиционеры в переговорах по рациям пользовались старым топонимом в качестве позывного, на улицах стояли доски почета с надписями «Ими гордится Самара» (действительно, «Ими гордится Куйбышев» звучало бы странно по отношению к покойному наркому). Причем все это не из фрондерства, а в силу неодолимого порядка вещей. Его зримым символом мог служить колесный теплоход 1915 года постройки, который присоединился к нашей череде пассажирских судов, следовавших до Астрахани. Говорят, в младенчестве это однопалубное чудо называлось «Столыпиным», теперь же оно носило имя «Ильич» - и словно само над собой иронизировало. Хочу обратить особое внимание на то, что теплоход эксплуатировался не в качестве архивной редкости, а как штатная единица Горьковского пароходства.

После Куйбышева-Самары Волга разливалась: кое-где нельзя было разглядеть противоположный берег. Несколько дней наш лайнер медленно плыл среди холмистых берегов невероятной красоты. Москва казалась далекой, оставшейся в прошлой жизни.

Саратов запомнился чистотой, ухоженностью и полным отсутствием державного кумача. Мы прибыли в воскресенье и оказались единственной в городе тургруппой: шедшие по пятам суда из Москвы и Горького задержал шторм. Главную улицу города, проспект Кирова, вслед за московским Арбатом только что сделали пешеходной; по ней фланировали горожане и горожанки, которых можно было запросто принять за москвичей. Если только с ними не разговаривать. Нет, жалоб на плохое снабжение и тому подобные проблемы (наоборот, саратовцы делали вид, что их нет) и своеобразного говора мы не услышали. Просто каждый встреченный нами местный считал своим долгом отправить приезжих полюбоваться на «шестикилометровый мост» - чудо инженерной мысли «почище Эйфелевой башни». Кстати, реальная длина сооружения почти наполовину меньше.

Мало- помалу разговоры о бушевавшей в тот год холере (до того считавшиеся на корабле глупыми, не достойными обсуждения слухами) зазвучали уже из бортовой радиорубки. Оттуда же, звеня нотками странного напряжения, голос старпома «настоятельно просил» нас ничего не покупать с рук во время «зеленых» стоянок и купаться только в строго отведенных местах.