Журнал Русская жизнь - Земля (сентябрь 2007)

Они опоздали на самолет. Я был найден по телефону все в том же кафе (позади еще полграфина) и торжественно обещал приютить их - ибо семья Контарини, графиня де По линьяк и друг мой Глеб отлучились на время. Мы принялись жить втроем в одной комнате, в разных углах. Той же ночью, глядя на их суету возле простынь, дорожных баулов, расчесок, сорочек и джинсов, я думал о том, сколько раз нечто схожее повторялось со мной - в роли того же нескладного мальчика, что готовится спать рядом с ней. Вроде того, но другого. Он, кажется, изготовляет арт-видео - надо полагать, актуальное и дискурсивно продвинутое. Исполать ему. Но как она ладно, прелестно сидит на подоконнике - церковь Санта-Мария-дель-Розарио в полутьме за окном ей так гармонично подходит. Я обнаглел и спросил у видеомейкера, сколько лет ему. Два дцать. Когда я гулял ее всеми бульварами, ему было десять. А когда переживал и отчаивался - уже одиннадцать? или двенадцать? Я позабыл. Только они улеглись, обнялись и заснули невинным сном благопристойных гостей, я обнаружил, что не чувствую ничего. Нуль, пустота и глухая могила - на том месте, где у мальчика-второкурсника была ревность к дневнику одного несомненно унылого славянофила и еще уйма прочих страстей. Брысь, немедленно спать. В Венеции сон недолгий - до первых колоколов.

На другой день я затащил их смотреть францисканскую церковь - другую, не Фрари, поменьше и тише. Впрочем, и там есть Мадонна Беллини. Пока мы туда шли, я молчал и прислушивался к разговору. «Перформативная стратегия этой акции указывает на трансгендерные амбиции», - бубнил ее милый друг, и что-то еще про Лакана. Судя по их обсуждениям, вся Венеция, город зеленых ступеней, ведущих к воде, православных святых на уцелевших от Византии иконостасах, кривых и глухих закоулков и спрятанных, тайно цветущих дворов, была столицей радикального, репрессивного, речевого, репрезентирующего им обоим что-то важное жеста. Жеста, не образа, - образам я пошел поклониться один, покуда они продолжали беседовать об артефактах. В храме Сан-Франческо-делла-Винья было пусто, один только монах в тонких очках и сандалиях на босу ногу без всяких эмоций смотрел на то, как я неправильно перекрестился. Туризм стоит схизмы. Я хотел было вернуться на улицу, но обнаружилось, что есть другой выход.

Рядом с церковью оказался незаметный для посторонних кладбищенский дворик. Могилы были вмурованы в каменный пол. Я, как зачарованный, принялся кружить перед ним, напрасно пытаясь понять, кто был здесь похоронен, когда, сколько здравствовал и в каком был чине. Здесь было то, что я искал. Чужая и уже прожитая жизнь, ее пыльные, ветхие знаки есть главный смысл куда-либо ездить, ведь не в поисках же «острых ощущений и позитивных развлечений» я сюда направлялся, а только за памятью - мертвой, но оттого не менее драгоценной. Однако, увлекшись камнями, я не увидел самого главного. Чуть позади, в глубине, прямо на стертых веницийских могилах, - стояли объекты и артефакты. Картонные граждане, почему-то без головы, покачиваясь, изъясняли неведомый мне арт-проект. Прямо над воротником к ним была прикреплена электронная надпись бегущей строкой, равно мне непонятная. Мои спутники, до сих пор скучавшие, оживились. Оказалось, что безголовые чучела, возвышавшиеся над гробами, здесь зачем-то нужны, и их скрытое предназначение требует острой дискуссии прямо сейчас. Я было отвернулся, но не удержался - и посмотрел краем глаза на них, споривших о своем, дискурсивном. Высоченный, румяный видеомейкер в красных шортах был, конечно, всем плох с точки зрения строгости темной могилы, на которой стоял, - но ведь именно он был счастливо влюблен и почти что женат, именно он, а не я и уж тем более не покойник, прах которого он попирал нарочито небрежными кедами. Ну а что до нее - почему-то спустя десять лет я по-прежнему думал, что нету такого наряда, в котором она может выглядеть дурно. Я вздохнул, подошел к ним, переступив через гробовой камень, и попытался встроиться в разговор об актуальных стратегиях.

Через два часа после их вторичного - и успешного - выезда в аэропорт я сидел на Санто-Стефано. Рыбный день был вчера, поэтому только графин составлял мне компанию. Я уже более чем изрядно набрался, и даже Беллини, еще не виденный в церкви Санти-Джованни-э-Паоло, не отягощал мою беглую совесть. Как же так вышло, что она появилась и отбыла восвояси, не оставив прежнего второкурсника в клочьях? Неужели меня даже не раздражает куратор в обнимку и под руку с некуратором? Почему я в своем добродушном, нетрезвом, туристическом мареве симпатизирую жертвам биеннале? Гроб, пожалуй, бывает неправ в своей безукоризненной ясности: и тому безобразному миру, что шумит наверху, должно быть свое место. Оно заодно продлит жизнь каждому темному камню, могильному или тюремному, дав ему новый, румяный сюжет. Так же и мне, одинокому неразумному пьянице, пригодилась моя высокохудожественная бывшая половина.

Рядом со столиком, на стене я приметил афишу. Некая знаменитая англичанка приглашала посетить ее новый перформанс. Она будет встречаться со всеми прохожими и из них выбирать - то ли объекты, то ли артефакты для своего, вестимо, трансгендерного проекта.

Я спросил у официанта расчет и отправился на встречу с современным искусством.

Коллективизация глазами детей

Александра Константиновна Голубева, деревня Монастырское Костромской губернии

Я родилась в центре русской земли, в Костромской губернии. Ближайшим городом, в семнадцати километрах от нас, был Галич. К моменту, когда я стала что-то помнить, монастыря действующего уже не было: стояла очень красивая церковь старой постройки и здание приходской школы, где я и училась. Наша деревня, в свое время приписанная к монастырю, была зажиточная.

Меня воспитывали тетки, сестры отца. Мать умерла, когда мне было два года, отец снова женился, и в новой семье появились другие дети. Но жили мы все в одной деревне.

Во времена моего детства и юности, вплоть до Великой Отечественной, наша деревня состояла из тридцати пяти - сорока домов. Жизнь до колхоза я помню хорошо. Вокруг деревни было шесть огороженных полей, и там у каждой семьи своя полоса или участок. Но на каком поле что сеять - озимые, яровые, клевер, пар, лен, картофель, - решал сход, и все подчинялись этому решению. Если кто не управлялся с уборкой, приходили на помощь всем миром. Луга были общие, косили все вместе и вместе убирали сено в стога. А зимой привозили по санному пути в село, раскладывали посреди деревни копнами и делили по жребию. На первое время индивидуальные участки для травы были только около овинов, где сушили и обмолачивали хлеб. Хлеб обмолачивать тоже соединялись по две-три семьи. Всем миром нанимали одного или двух пастухов для скота, пастбища были в трех километрах от деревни, в лесу. Пастухи ночевали и питались по очереди в каждой семье по две-три ночи, и каждый старался кормить их получше.