Журнал Русская жизнь - Земля (сентябрь 2007)

Говорят, были у начальства планы в каждом районе найти сколько-то кулаков. А может, дело было в том, что отец мой не пошел в колхоз. Между прочим, он с колхозом поделился, лошадь туда отдал, и думал, что все будет нормально. Однако сам в колхоз почему-то вступать не хотел. Уж и не знаю почему, я тогда маленькая была и не спрашивала. С отца-то все и началось: вначале забрали его, ну а за нами пришли чуть погодя, когда папа уже отбывал ссылку в Актюбинске.

Это было зимой 1930 года. Забирали ночью, чтобы никто не видел. Кстати, муж сестры моей был у нас в деревне председателем колхоза, только нам это не помогло. По закону он должен был присутствовать во время нашего выселения. И даже было назначено, в котором часу он должен к нам прийти. Но он не пошел, не мог на все это смотреть, наверное. Пришли три совершенно незнакомых человека, одеты как-то по-особенному. Нас всех разбудили. «Одевайтесь! С собой ничего не брать, только то, что в дорогу». Мы, дети, конечно, испугались и в слезы. Но они знали, наверное, что в таких случаях делать: у них были с собой конфеты карамельные. Уговаривают нас, а сами дают конфеты. А мы в деревне конфет этих никогда не видели. Обрадовались и кричим: «Мама, поедем! Мама, поедем! Собирайся! Конфеты будем есть». Мама, конечно, ни жива ни мертва была.

Нас очень долго везли в товарном вагоне, как скотину. Сидеть там было негде, одни голые доски. Постелили кто бумагу, кто тряпье, так и сидели всю дорогу рядком. Правда, забыла я сказать: было в этом вагоне отопление, такая небольшая печка. На остановках дозволялось выходить на какое-то время.

Нас долго везли по степям. Однажды, когда поезд остановился, нам сказали, что всем до одного нужно выйти из вагона. Это был Казахстан. Станция называлась Кустоде. Но на самой этой станции ничего не было, всех выгрузили в чистое поле. Железной дороги дальше тоже не было, одна сплошная степь, покрытая снегом. Поезд ушел обратно, а мы остались. Как в вагоне, так и здесь сели, прямо на землю. Посидели, померзли - надо искать, чем от ветра укрываться. Побродили вдоль рельсов, притащили какие-то шпалы и стали строить из них не шалаш, а такую, знаете, хлипкую хибарку, дом-карлик. Потом, конечно, построили себе дома получше. Нас заставляли копать арыки для орошения полей и платили за это небольшие деньги. На новом месте остались мама, дядя, жена его, мои сестра и брат. Мать почему-то скоро отпустили, и она имела право поехать даже в Москву, а остальных держали в Кустоде, так было кем-то решено. Мама взяла меня с собой, но уехала мы не в Москву, а в Актюбинск, где тогда находился папа. Приехали, нам говорят: «Он в больнице». Приходим туда. Папа лежит весь опухший, и живот, и ноги. Подняться не может, просто лежит и плачет. Мы посидели немного и слышим: «Все, хватит, уходите». Когда вышли за дверь, нас предупредили, что отец долго не проживет. Так оно и случилось.

Когда мы с мамой вернулись к себе в деревню, там уже все было по-новому. В нашем доме устроили ликбез, взрослую школу. Поэтому поселились мы у маминой сестры. Муж моей сестры, тот самый председатель колхоза, устроил меня в школу. Через некоторое время отпустили моего дядю, отцова брата, но в его доме уже жила другая семья. Какое-то время я училась, а в тридцать седьмом поехала в Москву к старшему брату и поступила на гладильную фабрику. Походила - вижу, не выдерживаю этой страшной жары. Ушла оттуда и устроилась на пивоваренный завод. Там и работала, а в войну, как все, рыла противотанковые рвы. В документах у меня не было записей о том, что я раскулачена. Может, что-то у дяди и братьев было написано, не знаю.

В 1952-м всех наших из Казахстана вернули, а потом реабилитировали.

Владимир Семенович и Екатерина Васильевна Царины, деревня Новая Касимовского района Рязанской области

В.С. Семья у нас была девять человек, отец был бондарь. В 1930-м отца раскулачили за использование наемного труда. А какой у бондаря наемный труд? Двуручная пила у него была, и зимой, когда дерево заготавливали, чтобы пилить сподручнее было, нанимал себе помощника. Вот и весь наемный труд. Дали ему сначала индивидуальное задание: к такому-то сроку сдать сколько-то пудов зерна, столько-то пудов картошки и так далее. Выполнить нереально. Потом лошадь отобрали, а он стал возражать. Ночью встал, эту лошадь отвязал. У нас там неподалеку цыгане стояли, он им ее продал. А потом у нас все отобрали, а отца посадили.

Пришли к нам описывать имущество. Видят, шуба в се нях висит - описали. Тулуп отцовский - описали. Швейную машинку - описать! Мать говорит: швейная машинка не наша, не отдадим! Машинка сестры моей была, она уж замуж вышла. Все равно описать! Активисты из местных лютовали особенно. Они, конечно, знали, у кого какие вещи, ничего не спрячешь. Чуть что: «А где у тебя вот это вот?» Один самый яростный был. Он при царе жандармом служил, а потом ловко переметнулся, стал активистом. Но все равно в тридцать седьмом году его забрали. Воронок приехал, смотрим: ведут. И все, больше ни слуху ни духу.

И вот все описали, все отобрали. Дом отобрали. Корову отобрали. Кладовую отобрали. И мастерскую отобрали, и баню, все ломали, разбирали. Как дом ломали, помню. Воскресенье было. Приехало подвод, наверное, штук двадцать. А отец сам стал им помогать дом ломать. Люди-то, которые приехали, они в руках топор не держали. Не знали, с чего начать. Гвоздя никогда не забивали и как его вытащить, тоже не знали. Неграмотные были. Вот отец не выдержал смотреть, как они мучаются, и пошел, начал доски отрывать.

Дом, как доломали, отвезли в другую деревню. Сначала это был, наверное, сельсовет. А потом отдали под клуб. Это я со слов отца знаю, он потом уже уходил на заработки как раз в те края и видел наш дом. А кладовая была кирпичная, ее разобрали и школу построили. Тогда как раз колхоз свое строительство организовывал, свою жизнь. Кирпич нужен был, а кирпича нигде, в области даже, не найти было. Вот наша мастерская на школу и пошла. Церковь еще была на горе, ее тоже разобрали.

А потом деваться было некуда, и вступил отец в колхоз. У меня справка есть из архива, там все напутано: «Отсидел восемь лет». Никакие восемь лет он не сидел. Год-полтора лес валил. Потом вернулся домой. А дома нет, ничего нет. Вот он пришел и сел писать заявление в колхоз. Еще у нас была промартель такая, делали сани, телеги, бочки. У этой промартели была договоренность с колхозом, чтобы мастеровых людей в нее отпускать. Вот он зимой там работал - в колхозе зимой какая работа? А летом всех с промартели снимали, и все они ехали на поле. Вот так он колхозником и был до самой смерти, пенсии никакой не заработал. Старик уже немощный, семьдесят девять лет, и работать не мог, и пенсию не получал. Ее тогда и не было, это Хрущев потом уже стал назначать пенсии колхозникам.