Журнал Русская жизнь - Петербург (октябрь 2007)

Что Михалков в видах на евроовации сделает подсудимого чеченцем - это было к бабке не ходи. От искомого равнодушия не оставалось и следа. Половина русских готова сунуть любого чеченца в газовую камеру именно за упомянутое «нетитульное происхождение». Образованная осьмушка русских за то же самое готова любого чеченца носить на руках. Будь парень таджиком - сразу возник бы подспудный интерес: и подозрительность к неруси, и неудобняк являть свой расизм вслух, и подразумеваемое высокомерие, и торопливость занятых людей, принужденных решать исход копеечной свары в этническом квартале. Чеченская принадлежность отворила канализационные шлюзы. Там, где у Люмета из гниловатых присяжных соратники выдавливали наружу расистскую откровенность - у Михалкова ее приходилось сгонять в сток дворницкой лопатой.

Люмет не педалировал апостольские коннотации, ибо они очевидным образом подразумевались пару столетий назад при определении численного состава суда присяжных. Михалков без обиняков назвал фильм блоковским «12». В белом венчике из роз впереди чеченский вопрос.

Люметовское слушание длилось полтора часа с копейками. Михалков раскатал суд на 145 минут за счет истошных сказов о том, как у меня корова сдохла, а кум в лохотрон проигрался, а папа умер молодым в чужой семье с приблудными детьми, а виноват во всем чечен. Русский человек совершенно не умеет слушать - поэтому лопается от потребности рассказать всем о себе. Потому так надсадны все его рассказы о детстве, родне и службе в армии, что его соотечественникам наплевать на чужие детство, родню и службу в армии: свои есть. Любое скопление людей рассматривается русским человеком как лучший повод для яростных автобиографических монологов - на этом стоял и стоять будет кинематограф Киры Муратовой.

Это половодье косноязычия в равной степени создает и губит михалковский фильм. Ибо выходит, что русский народ, любовно воссозданный автором по крупичкам архетипических образов, ЧУДОВИЩНО НЕИНТЕРЕСЕН. Многословен. Плосок. Дремуч. Слушать его откровения про Клаву-шалаву и ревматоидный артрит под силу одному священнику - психотерапевту дофрейдовской формации. Сюжет, построенный не на разоблачении липовых доказательств, а на разноголосице персональных истерик, рассыпается в мелкую, иногда блестящую крошку. Михалкову приходится связывать его, возбуждая гаснущий интерес публики всем арсеналом доступных, часто нижепоясных приемчиков.

Здраво рассудив, что 12 больших артистов с дюжиной блестящих монологов разорвут сюжет на 12 кульминаций, он дал актерскую волю троим: Сергею Гармашу (таксист-живоглот), Михаилу Ефремову (юморист-мизантроп) и Алексею Горбунову (ушлый директор кладбища). Трое - Роман Мадянов, Виктор Вержбицкий и сам Михалков - на экране особо не отсвечивают. Остальным шестерым поставлена задача гаерничать в самом низкопробном ярмарочном стиле: начитанный зритель дореформенного Михалкова иссяк, и он крутенькими мерами осваивает территорию плебса (как, впрочем, и вся отставная интеллигенция страны; это русский офицер бывшим не бывает, а русский интеллигент - запросто). Гафт играет чучело еврея (картавость, шевелюра дыбом, одесский прискок и ромб высшего образования), Газаров - чучело грузина (танец с саблями и «вай-вай-трамвай»), Маковецкий - интеллигента (резонерство, суета и накладная лысина), Петренко - работяги (одышка, мычание, капельки в ухо и вечное сомнение, кто хуже - менты или урки), Арцыбашев - законника (гундосое дотошество, апелляции к букве УК и прическа «Джузеппе - Сизый Нос»), Стоянов - телепродюсера (застенчивая сдобность голубого воришки, опереточная переживательность и постоянное хлопотанье губами). В последнем случае стрелки явно направлены на Дмитрия Лесневского, и многократно озвученные подозрения в личных счетах не убеждают нисколько: просто ловкий Михалков приглашает новую целевую аудиторию поржать над генеральным продюсером, у которого маменька генеральный директор. Пафос уже битого и крайне популярного в провинции фильма «Глянец»: «едет доктор на свинье с докторенком на спине». Примеряя тогу защитника нацменьшинств, Михалков сообща с обожаемым им народом откровенно куражится над слабыми - инородцами, штафирками и безвредными работягами.

Той же цели примитивного оживляжа служат регулярный звон будильника, фирменный михалковский воробей и совершенно неуместные в условиях триединства места-времени-действия флэшбеки в воюющую Чечню. Убери все эти горящие пианино, трассера крест-накрест, дворняжку с оторванной кистью в зубах (что за бесстыжие цитаты из Куросавы?) - и зритель элементарно заснет. Стыдобищи-то будет!

В финале торжествует не американский Закон, а исконная русская Доброта.

Чечененка поначалу приговаривают не потому, что доказательства безупречны, а потому что у одного присяжного дядя Коля, у другого полюбовница Ленка, а у третьего мама Ирена Стефановна. Конец не меняет ничего, кроме приговора: оправдывают чечененка не потому, что доказательства испортились (опровергали их, не в пример Люмету, довольно неряшливо), а потому, что у шестого присяжного обнаружился папа Изя, у седьмого бабушка Фира, а у десятого сын от первого брака Серега. Чтобы эта пародия на судопроизводство не рассердила рядового зрителя, приходится наспех дорасследовать шитое дело, уличая вторую после басурман пагубу русского народа - черных риэлторов, позарившихся на лакомую территорию в центре и расселяющих строптивых жильцов. Сам же Михалков в седых космах отставного офицера ГРУ ставит точку: нет супостатам.

За последние 20 лет он создал целый набор живых патриотических картинок: как русские люди присягу принимают, иностранцев потчуют, Сталина на воздушном шаре запускают, про амурские волны поют и на фиате катаются. Теперь вот новое учебное пособие: как русские люди чеченят судят.

Знамо как. По справедливости.

Лису гонят взашей, а зайку назад в лубяную избушку.

Солдат, как известно, ребенка не обидит. Всегда гостинца принесет.

За что народ любит поэта

Татьяна Толстая:Возьмем такую тему: каких поэтов любит народ, и за что он их любит? Под народом будем понимать разное, но постараемся осторожненько держаться такого определения: это довольно большая, культурно более или менее однородная группа населения, бессознательно ориентированная на общие мифы, на общие парадигмы. Вот так осторожно определим и отойдем, чтобы оно не упало и не развалилось, потому что если не дай бог свалится, то на голову. Приведу пример общей парадигмы, имеющий отношение к нашей теме. Есть такой взгляд на вещи: отличие западной культуры от восточной состоит, среди прочего, в том, что культурный герой Запада - Рыцарь, Воин, культурный герой Востока - Трикстер, то есть Жулик. Это будет проявляться во всем: с одной стороны, романтический герой, защитник, верное джентльменское слово, честный купец, культура прямого высказывания, - да значит да, а нет значит нет, и никак иначе; документальность, хроники, саги, индивидуализм, уважение к закону, протестантская этика. С другой стороны - уклончивость, непрямые смыслы, обманы-туманы, уход от открытого боя, ложь всех видов, включая высоко поэтическую, лесть, многослойность, каламбуры, сказки, лукавство, хитроумие. Западная телесность противостоит восточной духовности, разламываясь именно по этой линии: там побеждают мечом, здесь - умыслом. Трикстер древнее, народнее, глубже, опаснее, чем прямолинейный, поздно сформировавшийся Рыцарь, идеалистический раб чести и роз. Посмотрите хотя бы на фотки с Ялтинской конференции… Но и внутри одной культуры, конечно, идет расслоение: герой высших классов - Рыцарь (князь, самурай), герой народа - Трикстер (Ходжа Насреддин, Иван - крестьянский сын). Ибо, напомню, по Пригову: