Журнал Русская жизнь - Квартирный вопрос (октябрь 2007)

Сейчас мне почти сорок лет, по русским меркам я уже старик, «пожил-хватит». Но до сих пор ведь помню эти железные решетки для падающей штукатурки. И когда я читал про эти самые сетки у Паперного в «Культуре 2» (есть такая книжка про советскую архитектуру), то меня буквально било током.

Кстати, о чтении. Недавно я прочел статью, где объясняется, что старые «сталинские» дома были плохие: в них использовался влагоемкий силикатный кирпич, который нуждался в защитном слое - той самой штукатурке и желтой краске. А высокие потолки делались для того, чтобы можно было в случае чего использовать для отопления печи, не боясь угара.

Наверное, это все правда. И, тем не менее, всякий знает, что жить в сталинском доме - счастье невыразимое, невозможное. Потому что высокие потолки и толстые стены. Потому что деревянные перила, потому что беленые стены в подъездах. Потому что те дома красивые и настоящие. А еще есть дома дореволюционные, из настоящего правильного времени, настоящего, а не советского. Золотое жилье, человеческое, соразмерное и удоброе (не исправляйте, корректоры, опечатку, она хорошая). А потом оно стало вот такое-этакое, все на проходе, в толкотне, в злобе: вроде и не коммуналка, а поганенько.

«В 1926 году соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах - 300 рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919-1925». Это, если что, цитата из Булгакова, конкретно - повесть «Роковые яйца», жанр - фантастика. Впрочем, биологические эксперименты, описанные в повести, сейчас выглядят вполне рутинно: «такое можно». А вот прикончить московский жилищный кризис - это как было областью мечтаний, так и осталось. Кризис этот перманентен, и, не побоюсь этого слова, системообразующ. То есть он определяет жизнь московского - да и вообще всякого русского - человека от колыбели до могилы, меняются только его причины. Убирается одна - на ее месте услужливо образуется другая.

Начало было положено советскими обстоятельствами, когда в черные голодные города стали завозить черных голодных людей из деревень. Прежних владельцев пяти- и шестикомнатных квартир - которые тогда вовсе не считались хоромами, как не считаются хоромами и посейчас во всем остальном мире, исключая разве что Китай - поубивали или уплотнили, то есть выселили на задворки собственного дома. В дом же вселяли вчерашних крестьян и прочую трудовую косточку.

Малой частичкой из роя вселенцев был мой дед, выходец из села Тарутино (ныне - Жуковский район Калужской области, близ Малоярославца). Дед мой был сирота, воспитывался в колонии Шацкого, что для своего времени и места было даже и продвинутым. Как он оказался в Москве - отдельная история. Так или иначе, вписали его в комнатушку, которую занимали два философа-марксиста, спешно перекованные из того материала, из которого тогда марксистов делали, - то бишь из бывших специалистов по Талмуду. Старенькие мыслители, как и полагается сионским мудрецам, вели бесконечные споры. Связаны они были с несколько разными марксистскими вкусами: один был ортодокс, а второй - «деборинец-механист». Не спрашивайте меня, чем различались эти два направления марксистской мысли. Так или иначе, спорили они буквально круглые сутки. Подселенному парню надо было спать. Единственное место, где он мог расположиться в крохотной, заваленной книгами клетушке, - под столом. Однако и там ему не было покоя: марксисты, в пылу спора, когда доходили в своих умствованиях до какого-нибудь неразрешимого пункта, повадились использовать моего дедушку в качестве оракула - а именно, будили его и задавали вопрос, на который можно было ответить «да» или «нет». Дед награждал мыслителей сонными матюгами, но отвечал, ибо другим способом отделаться от марксистов было невозможно, а рукоприкладство могло иметь последствия - желающих занять место под столом было слишком много. Поэтому он что-нибудь брякал и снова заваливался спать. Сказанное подстольным пролетарием принималось за истину, продиктованную подсознательным классовым чутьем, после чего спор продолжался. Так мой дед прокантовался полгода или год, пока не перебрался в общежитие, заработав на всю жизнь бытовой антисемитизм и стойкую неприязнь к философии как науке.

Я слышал от предков немало воспоминаний о тогдашней тесноте и нравах - как в уплотненных квартирах солили в ванных капусту, разводили костры на полу (пресловутые «буржуйки» были признаком цивилизации). Судя по рассказам, дикость царила неимоверная. Правда, для барских воздыханий о грубом народе, не умеющем оправляться по-городскому, реальность давала не так уж много поводов. Зато помню историю про деревенскую девку, привезенную в Москву буквально из избы. Девка никак не могла усвоить, что в доме - в доме, подумайте! - можно «гадить», и справляла «все дела» ночью на дворе, а днями терпела и маялась животом. В конце концов, она дотерпелась до какой-то серьезной неприятности со «здоровьичком», после чего все и открылось. Принцессы и крестьянки имеют между собой нечто общее, да.

Впрочем, деревенские быстро пообтесались и даже наладили какой-то быт. Городским в полном смысле слова его называть было бы нельзя - скорее, это был быт предместий, слободы, переселившейся «в центру», но сохранившей известные привычки. Этот быт оказался неожиданно устойчивым, цепким. Капусту в ванне заготавливать перестали к шестидесятым, а бельевые веревки в комнатах висят кое-где и до сих пор.

Что сказать о войне? Именно так, о войне - с маленькой буквы, так как война в сознании советского человека была только одна: Первую Мировую (которую в Европе до сих пор называют Великой), советским было поминать запрещено как империалистическую. Под это дело - нефиг разводить культ войны, проигранной усилиями большевиков, - снесли огромное московское кладбище на Соколе, где были похоронены жертвы Великой Войны. Я учился в школе неподалеку - как раз в то время, когда там что-то усиленно рыли. В желтых отвалах - Сокол стоит на песке - лежали желтые кости и черепа. Мы не знали, чьи это черепа, носили их на палках, даже играли в футбол. Мячи из черепов были плохие: с третьего-четвертого удара они ломались, крошились. Я, слава Богу, хоть в этом не участвовал - не потому, что имел стыд и память о предках, просто не любил футбол. Теперь на тех кладбищенских песках располагается мемориальный комплекс, отстроенный щедротами каких-то эмигрантов. Но на земельку зарятся городские власти: очень уж вкусно было бы воткнуть пару башенок точечно.