Журнал Русская жизнь - ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008)

Публикация и подготовка текста Веры Терехиной

Памяти Егора Летова

Когда гроб вынесли, началась вдруг дикая сибирская метель, хотя только что было солнце. Когда гроб зарывали в землю, выглянула радуга. Когда все кончилось, и нужно было уже что-то кому-то зачем-то говорить, его бывший (теперь уже во всех отношениях бывший) гитарист Кузьма Рябинов пробормотал: «Летов умер - что может быть нелепее?»

И действительно. С самым главным в своей области человеком, пропевшим самые сильные слова про самые важные вещи, случилось самое страшное. Кузьма как раз и озвучил совершенно детское ошеломление от случившегося - после того, сколько и как этот человек спел про жизнь и смерть, этот страшный довесок реальности казался просто каким-то необъяснимо-ненужным. Я смотрел на свечи, тихо оплывающие у гроба под музыку Love, и вспоминал наш разговор весной прошлого года перед самым выходом завещания «Зачем снятся сны». Мы сидели в Питере, в гостинице, вдвоем. Егор пил пиво и увлеченно рассказывал про эволюционные циклы. Он говорил, что бывают такие этапы, когда определенные формы жизни просто деградируют или даже гибнут, и чтобы благополучно пережить их, нужно просто затаиться где-нибудь на время, ничего не делать, пережидать, а потом выйти на новый виток. Вдруг он прервался и вздохнул: «Эх, вот как бы так умереть, чтобы потом вернуться?»

Будучи самой масштабной фигурой в местном рок-н-ролле, Летов совершенно не стал всеобщим любимцем - я говорю не об исторических неприятностях с КГБ и не о продолжительной информационной блокаде в девяностые годы, но о той прыти, с которой «Гражданской обороне» противилось местное культурное сообщество. На моей памяти мерзостей о Егоре Летове было наговорено чуть ли не больше, чем обо всех здешних рокерах вместе взятых (да и сейчас, несмотря ни на что, продолжают говорить - в охотку, с хохотком). Это убожество, это фашизм, это коммунизм, это безответственность, это непрофессионализм, это дурдом, это никуда, это ни в какую - Господи, сколько же раз я слышал эту ахинею в своей жизни! Причем от самых разных людей - вплоть до его непосредственных вроде бы соратников.

А он просто занимался своим чудесным ремеслом в рамках бесконечно уязвимой для чужих взглядов традиции - назовите ее визионерской, психоделической или попросту поэтической. Прочтите, если угодно, последнее слово с большой буквы. Это не слова благодарности или экзальтации, просто он на самом деле был из ТАКИХ. Человек, выбранный для трансляции высших истин сколь угодно болезненного или радостного толка. Он действительно был упертым человеком, но в какие именно вещи он упирался! Он был целиком и полностью про откровения, озарения, и про вселенскую большую любовь, и про вечность за окном, и про чудовищную весну, и про свободу, и про воздушные шарики над расчудесной страной.

Есть люди, которые знают себе цену; а есть те, кто сознает, в чем их миссия. Егор был из вторых - совершенно точно. Он был настоящим творцом в эпоху прирожденных комментаторов. И музыка у него такая получалась, потому что он не просто верил во что-то, а еще и элементарно и доподлинно знал. Поэтому по большому счету не нуждался он ни в последователях, ни в ниспровергателях, ни в каком-то дополнительном признании, ни в стимулирующем наезде. Ему правда не надо было никакого телевидения. Он хотел просто спокойно делать свою музыку, осмысленность и силу которой гарантировал стопроцентно. Иногда мне казалось, что географические границы РФ были для него просто вынужденной мерой пресечения. Никогда Летов не стремился стать русским национальным достоянием, да и не смог бы в силу своей глубокой и продуманной нездешнести. Ему вообще, по моим наблюдениям, было здесь не слишком хорошо, но он сносил пребывание на русском поле экспериментов по-солдатски - раз послали сюда, значит, так тому и быть. А вообще же он был доподлинный гражданин мира, причем той его части, где поменьше людей, а больше деревьев, животных, картин, пластинок и книг. Любил Израиль, обожал Сан-Франциско, очень мечтал хоть раз увидеть Австралию.

Настоящие важные вещи - они во всем настоящие и важные. И поэтому «Сто лет одиночества» будет единственной русской пластинкой, которая может встать в один ряд с альбомами хоть Love, хоть Патти Смит, хоть кого (берите любое имя из верхнего эшелона старой Америки). Это была абсолютно оригинальная самобытная секретная история, замышленная и разработанная на основе англо-американской психоделии и гаражного панка. Последний альбом Егора посвящен памяти Сида Барретта да Артура Ли, которых он пережил совсем ненадолго. А вот самому Летову никто из местных не посвятит такого альбома, потому что никто здесь больше не знает, как такое делается, а секрета он не оставил. Летов действительно не оставлял следов на снегу, а без следов на снегу в национальные герои обычно не записывают.

Последний раз он позвонил за несколько дней до смерти. Он был очень грустным и усталым перед Новым годом, пожаловался, что не будет больше ни записываться, ни выступать. И вдруг - совершенно счастливый голос, смех отдохнувшего человека, разговоры о планах. Окончательно договорились делать книгу диалогов, которую придумали еще три года назад, но все руки не доходили. Напоследок он попросил меня купить ему в Москве американский сборник Fading Yellow - волновался, что его раскупят. Он как никто умел радоваться какой-нибудь старой и неведомой записи из шестидесятых.

За свою жизнь он пропустил через себя такое количество дико напряженных и указующих то в дебри, то в эмпиреи песен; так много времени пребывал в состоянии абсолютного эмоционального раздрая; выжал из себя столько густой ошеломительной энергии, что единственное, чего ему можно было желать после всей этой «работы в черном» - это самого обыкновенного комфорта. И я рад, что под конец жизни этого комфорта стало больше. Он стал слышать больше осмысленных слов благодарности, а не только пьяные вопли подрастающих панков. Я рад, что он поел в хороших нью-йоркских ресторанах. Что он поиграл на хорошей гитаре. Что он попел, наконец, в нормальных концертных залах и клубах, а не только в окраинных кинотеатрах, предназначавшихся под снос. Что он поездил по своей любимой Калифорнии. Что он умер в хорошей новой квартире.

Сказать по правде, я не нашелся, что сказать на похоронах, не знаю, что написать и теперь. Я только все время думаю про историю, с которой все, собственно, и началось. Мне было пятнадцать лет, и я ехал куда-то на метро. Нужна была красная ветка. Я вышел на станции «Площадь Свердлова» и потащился по длинной трубе перехода в сторону «Проспекта Маркса». Я шел, а какой-то парень на весь переход горланил песню - в те времена у уличных музыкантов еще встречались неплохие голоса, не то что сейчас. Я никогда до тех пор не слышал песни «Все идет по плану». Собственно, и тогда я услыхал всего пару куплетов в не пойми чьем исполнении под убогий бой гитары. Но даже и в таком самопальном варианте все сработало. Я не успел понять, что произошло - меня пробрало столь сильной, сладкой и солнечной вибрацией, что я просто позабыл, кто я, куда иду. Непонятно было, зачем все вокруг, но радость была такая, что едва не лишился чувств. (Как я много позже обнаружил, похожий эффект описан в «Голубом периоде де Домье-Смита» - чтобы не городить лишних слов, отсылаю вас к нему). Строго говоря, университет мне уже был не нужен, потому что я теперь знал вещи поважнее.