Журнал Русская жизнь - Россия - Европа (март 2008)

- Заверните…

Рольс- Ройс ему не могли завернуть, так как Рольс-Ройсы заказываются в очередь, ибо они самые дорогие автомобили в мире.

Но к Тиффани при мне зашла американка с компаньонкой, посмотрела нитку жемчуга в два с половиной миллиона франков, - всего заняло минуты три, не больше пяти.

- Заверните…

Вынула маленькую книжку и написала чек. Точно купила фунт конфект.

Наутро - Марсель. Город буй-аббеса и антисемитизма, и дальше прекрасная Ривьера, с лучшим в мире лазоревым морем…

И я думал:

Если люди, живущие в этом благодатном климате Франции, в здешней ласковой природе, расстреливали друг друга в революционной борьбе картечью, то какими неистово-звериными способами должны были уничтожать друг друга в России, в климате суровом, среди природы мрачной, измученные веками горя? Ужас, ужас! Революция - ужас, но она не может быть иною.

Это я понял давно, в первый день Февральской революции. Ни о чем другом не думая, поглощенный животной жаждой жизни, я хотел уехать в первый же день, сейчас, бросив все, но уже не шли поезда с Финляндского вокзала.

Революция - террор. Иначе быть не может. Не должно быть.

Тогда жизнь моей особы казалась мне такой высокоценной, и я смотрел как на сумасшедших на тех, кто остается. Знакомый банкир говорил мне:

- Вы как раз уезжаете, когда миллионы будут валяться на тротуарах… Что такое революция?! Умный коммерсант тем и отличается, что он должен уметь ориентироваться во всякой новой конъюнктуре…

Он сидит теперь на чердаке в Париже, а другой, присутствовавший при разговоре, болтается на фонарном столбе. Это метафора, понятно - он расстрелян… И как могло быть иначе? Тогда не было бы революции.

Публикуется с сокращениями по изданию: Вл. Крымов «Сегодня: Лондон, Берлин, Париж». Л.: «Жизнь искусства», 1925.

На рандеву с западным обывателем

Дидактичное описание русских нравов мог позволить себе маркиз де Кюстин - ясное дело, француз! Педантичное перечисление обычаев и привычек: как молятся, как обедают, как руку подают, - сделал, будучи в Петербурге, Льюис Кэрролл. И опять понятно: англичанин, педант. Он не заметки пишет, а реестр составляет, любовно выводя латинскими литерами главное русское блюдо - Schie. Не то русский путешественник. Если случается ему заехать в Европу, хоть на лечение, хоть по делу срочно, то уж он пишет не просто заметки. Собственно «путевых заметок» у нас, кажется, почти и не было - зато старинный древнерусский жанр «хождений» никогда не переводился на Руси. А потому простое обозревание окрестностей с детальным внесением в путевой «реестр» цен в гостиницах, нарядов и достопримечательностей русскому претит. Для него путешествие - не передвижение в пространстве, а испытание судьбы и путей Господних. Ясное дело, мир вглядывается в такого путешественника тоже искоса, таким же отстраненным и диковатым глазом. Зато и показывает порой то, что обычному наблюдателю не доступно. И чего только этому ездоку в дороге не привидится. Люди с песьими головами, конечно, не попадутся: чай, не шестнадцатый век. Зато выскочат навстречу диковатые тирольцы, которых только отсутствие бороды и отличает от наших заволжских старцев. Или, глядишь, выедет из-за поворота «старозаветная немецкая одноколка, перед которою злейшая наша кибитка и окаяннейший из тарантасов - настоящая люлька». Таковы записи Федора Петровича Лубяновского - сенатора, литератора, мемуариста. Его путешествие по Германии, Австрии, Швейцарии - самое настоящее «хождение». Не за три моря, но за три границы. Наблюдения и суждения этого ходока порой неожиданны, но оттого особенно любопытны. Тут, пожалуй, так: чем случайней, тем верней.

Отрывки из записей Ф. П. Лубяновского печатаются по изданию: «Заметки за границею. В 1840 и 1843 годах. СПб, 1845»

Случилось мне в Берлине провести целый день в военном мире: утро на большом параде после маневров, вечер в театре.

Teaтр Opernhaus в тот день безденежно был открыт для всех генералов, штаб- и обер-офицеров: с большим трудом я мог достать себе ложу. Все ложи и партер битком были набиты, а театр казался пустым. - Фи! Какая бесцветная, тяжелая, холодная проза - место забавы без женщин! В королевской ложе сидела принцесса, приезжая; еще в двух ложах по два дамы с кавалерами в военных мундирах, да дочь моя со мною в третьей: затем везде эполеты блестели, и фрак, что на мне был, имел честь быть единственным представителем смиренного гражданского быта. Сидел я таким образом между огня и полымя, между пятью с левого и четырьмя штаб-офицерами с правого фланга. Майор левого фланга немало говорил с товарищами в продолжение первого акта оперы, был недоволен, принимал грозный вид, хватался за шпагу; по окончании же первого акта привстал, обратился к майору правого фланга и спрашивал: читал ли он «Прусскую косу» и «Прусского капитана жену»? а говоря через мою ложу, молвил мне эскисе.

Это эскисе, excuses, пробежало вдоль и поперек всю немецкую землю, начиная от Гамбурга, где каждый, сенатор ли он или поденщик, медик или кучер, банкир или нижайший из сидельцов, на площадях и на улицах, на Юнгфер-штиг и на Эспланад, на Гамбургской горе и в Тиволи, на роскошном берегу Эльбы и на скромном, но не без красы, Альстере, одним словом, каждый везде без изъятия пользуется невозбранным правом взять огня у первого встречного, когда цыгарка потухнет, а делается это таким образом: потухла цыгарка во рту у Готлиба, а Готфрид идет лицом к нему с непогасшею во рту цыгаркою: руки у того и у другого опочивают в карманах; в деле губы: отдуются равно у Готлиба и у Готфрида, цыгарки повытянутся, одна к другой прикоснется, и сколь скоро от этого соприкосновения погасшая вновь задымится: то Готлиб скажет Готфриду эскисе и идет в путь свой.

У нас на Руси такое поверье, что Адам Адамович дня не проживет без кофе: безгрешное, да все заблуждение. Спору нет, что истинному немцу без кофе, без пива, без трубки и без ins grune также, как истинному русскому без щей, без гречневой каши, без вина и без на базар жизнь не в жизнь. Но теперь такие времена, что иному Адаму Адамовичу в целый месяц не удастся отведать даже горохового или желудкового кофе. Лукояновец, бывший со мной за границею, говаривал с иронической улыбкою, что кто у них заводил веру, знают про то письменные, а постам не приказано быть у них верно за тем, что они и без того круглый год на постноядении; о водяном супе он вспоминал с решительным презрением, прибавляя, что в нем и вплавь не всегда захватишь горошину.

«…» У немца такой норов: не может жить без работы. Толичка его совсем отделана, только бы сеять. Посмотришь: с головы начинает, от нечего делать опять терзает ее сохой или плугом. Будь у него больше земли, не стал бы он так играть трудом и временем