Журнал Русская жизнь - Россия - Европа (март 2008)

А на следующий день я пошла в оперу на Унтер-ден-Линден. Давали Вагнера. Дирижировал Даниэль Баренбойм, израильтянин, сделавший себе имя на пропаганде композитора, запрещенного у него на родине. В каком-то из интервью он оправдывался перед соплеменниками, что, мол, Вагнер великий гений, в Бухенвальде и Аушвице нимало не виноватый. Я где-то читала даже, что популярность Вагнера в гитлеровские годы была вовсе не такой широкой. Верхушка Третьего рейха предпочитала что попроще: Верди, Гуно, даже Оффенбаха. Им нравилась простая, мелодическая музыка, под которую можно было отдохнуть и расслабиться. А потом я вспомнила интервью немецкого людоеда, убившего и съевшего своего любовника. На вопрос журналиста, не пробовал ли он расслабляться иначе, людоед ответил: «Вы ошибаетесь. Насилие - это напряжение». А еще говорят, что все это глупости, будто бы Вагнер бил свою любовницу, жену дирижера Ганса фон Бюлова. Не бил. Вагнер был тихим робким человеком, каждое утро выходил гулять с собачкой и, по воспоминаниям современников, больше всего на свете любил Париж.

Гуляя по Берлину, я прикидывала, не купить ли здесь квартиру. Цены, по московским понятиям, смехотворные, а вложение самое надежное. За шестьдесят-семьдесят тысяч евро, за стоимость угла в Текстильщиках, легко приобретается студия в старинном модерновом доме. Ее можно сдавать, а можно и не сдавать, приезжая на недельку в свой европейский дом. Но на обратном пути в Москву я об этой второй возможности уже не думала. Ранним утром в аэропорту Шенефельд у меня болела голова - от недосыпа, наверное. И крутились перед глазами: людоед-философ, русская дама-таксист, защищающая чистоту немецкой расы (DEM DEUTSCHEN VOLKE), пожилой фрик, отправляющийся из буржуазного кафе в гнусный притон на свиданье со строгой госпожой, и еврей, прямо на Унтер-ден-Линден исполняющий Вагнера, который любил Париж. Чушь какая-то. И надо всем этим новый купол рейхстага, творение великого Фостера. Во всех странах, на всех континентах он вписывается в любой пейзаж - удивительная способность, оценила я, когда самолет уже готовился к взлету.

Записки русского инспектора в Швеции

Тот, кто пережил пик перестроечной эпохи - конец 80-х, до конца своих дней не забудет то счастливое время. Развала еще не было, а был шквал невиданной литературы, политические диспуты в прямом эфире и, впервые за семьдесят лет, свободный выезд за границу. Помню, словно это было вчера, как я шла по коридору Главного здания ЛГУ, а навстречу спешил куда-то дяденька из Первого отдела. В этот отдел стекались характеристики на всех глупцов, возмечтавших в брежневское время съездить за рубеж. Много, должно быть, было там шкафов с заживо погребенными выездными делами. Увидев меня, дяденька остановился. «Теперь все поедете», - сказал он. Я вспоминаю этот день как великий праздник Благовещенья.

В 1988 году я получила сказочную работу: в течение года инспектировать преподавание русского языка в шведских гимназиях. Местом постоянного проживания был маленький городок на севере Швеции. Оттуда я должна была три раза в месяц выезжать в другие маленькие города, где преподавали русский язык. Меня поселили в однокомнатную квартиру, где из мебели были кровать, стол и стул, а в углу за занавеской - электрическая плита. Как я была счастлива! Целый год буду жить и работать в стране всеобщего благоденствия. Ведь Швеция поставила цель стать «Домом для народа» и стала им.

Первое время я ходила в магазины, как в музеи. Любовалась. Потом я примелькалась кассирам и стала ловить на себе их подозрительные взгляды. Тогда я решила каждый раз что-нибудь покупать: утром - пакет кефира, днем - кусок колбасы, вечером - связку бананов. Только чтоб лишний раз пройтись по садам Эдема, шведским супермаркетам. Зарплата у меня была небольшая, треть уходила на оплату квартиры. А сорок процентов из моих кровных вообще изымали: налоги. На чем тут можно сэкономить? Только на еде. Пригляделась. Ближе к вечеру магазины уценяли некоторые продукты. Если на банане появилось пятнышко - в корзину его. В этой корзине все фрукты и овощи стоили полцены. Если завтра истекает срок годности кефира - платите треть цены и идите с Богом. Еще было выгодно покупать рис и сосиски. Рис разбухает, и из горсточки получается целая кастрюлька. Я сделала открытие: если шведскую сосиску долго варить, то она увеличивается в объеме в несколько раз. Потом ее можно резать ломтями и есть, пока не надоест.

В мои провинциальные гимназии я ездила на поезде. Проехала всю Швецию с севера на юг, как Нильс Хольгерсон, только он летал на гусях. Все эти шведские полустанки стоят у меня перед глазами: чистый, залитый солнцем перрон, ни души. Когда подойдет поезд, ни разу не опоздавший за последние сто лет, то из него выйдут два пассажира, войдет один - я. Вместе со мной в вагон сядет пожилой кондуктор с добрым лицом, чтобы в пути прокомпостировать мой билет и пожелать счастливого пути. На следующем полустанке он выйдет и поедет обратно.

На каждой станции есть буфет, где продают одно и то же, без вариантов: надрезанную резиновую булочку, из которой свешивается лист салата и ломтик ветчины толщиной в микрон. Можно купить резиновую булочку с сыром. Листик салата обязателен. И кофе, который тут пьют всегда и везде - крепкий, без молока, без сахара. Если швед не выпьет раз в час чашку такого кофе, его начинает бить мелкая дрожь, голова перестает соображать, начнется ломка… Любители сладкого покупают в станционном буфете лакрицу, любимое лакомство и взрослых, и детей. Когда меня в первый раз угостили этой конфеткой и я доверчиво положила ее в рот, то глаза полезли на лоб: большей гадости я отродясь не пробовала. По виду эти конфеты напоминают нарезанный на бруски черный плотный провод. И по вкусу, видимо, тоже. Единственная мысль: выплюнуть сразу или подождать, пока хозяева отвернутся? Бррр. Когда меня спрашивали: «Тебе нравится наша еда?», я честно отвечала: «Нравится все, кроме лакрицы». Тень сожаления набегала на шведские лица, но они себя успокаивали: «Просто ты еще не пробовала соленую лакрицу».

В пустом зале ожидания вы всегда найдете тихого, опрятного пьяницу. Он сидя дремлет в углу, на деревянной скамейке. Здесь он спасается от снега и дождя. Его не гонят, а редкие пассажиры смотрят на него со скорбным сочувствием. Сколько раз я сидела, ожидая поезда, на пустынных станциях и слушала шум собственного кровообращения. Меня охватывала тоска и одиночество, которого я никогда не знала, потому что выросла в семье, где нас, детей, было семеро по лавкам.