Журнал Русская жизнь - Москва (сентябрь 2008)

Чай у нас хоть и морковный, но очень вкусный. А еще у нас есть селедка! Пойдемте-пойдемте, не стесняйтесь, я же вижу, какой у вас голодный вид.

Уезжайте немедленно.

Послушайте, отчего он на меня так смотрит? Вы в нем уверены?

Магазин больше уже не откроется.

Я тогда еще жил в Орловской губернии. Неважно, где именно. Пытался учительствовать. Переехал в Москву, я тогда смертельно влюбился. Бросил, слава Богу, народное образование. Все вообще бросил. А потом она объявила мне, что оставляет меня. Неожиданно, но она все делала неожиданно. Я хотел застрелиться. И вот теперь сами видите, в каком я положении.

Валенки. Сапоги. Валенки.

Господи, только бы сделалось чуть потеплее.

Вы уж меня извините, но это очень скверные стихи. Я не знаю, кто их сочинил, но этому автору лучше бы найти себе иное поприще.

Здравствуйте-здравствуйте. А я о вас наслышан, представьте себе! Да, знаю, знаю, вы упорно не хотите сотрудничать с новой властью, не любите нас, не признаете. Но мы вас заставим, бунтовщик вы этакий, с нами считаться. Шучу-шучу. Перехожу к делу. У нас имеется распоряжение организовать в трудовых школах Хамовнического района кружки, посвященные отжившей классической культуре. И мы решили, что вы нам понадобитесь. Так что не упрямьтесь уж, господин контрреволюционер. Да, и вот еще что - паек гарантируем.

И керосин, и дрова, и горячая вода, и даже конфеты, вы представляете? Ну наверняка агент.

Побойтесь Бога, хоть это сейчас и не принято.

А мы жили на Кудринской, в высотном доме. Том самом, который объезжали трамваи по пути на Новинский бульвар.

Вы вообще понимаете, что вы говорите? Вас ведь заберут за такое, и ни одна живая душа вас больше не увидит.

Рябцев - это офицер, а Руднев - это Городская Дума. В любом случае, они уже сдались.

Пойдемте отсюда куда-нибудь, а то очень уж холодно. Вы мне потом расскажете, как вы меня любите.

Представляете, нашу газету тоже закрыли. Мы, оказывается, враги народа, и на первый раз врагов пощадили. Но мы ее снова открыли. Даже не знаю, сколько на сей раз просуществуем.

Прежней Москвы уже нет. Это что, по-вашему, тоже Москва? Что вы, она не воскреснет.

Уезжайте немедленно.

Я не умею ничего другого, кроме как любить тебя.

Вокруг нашего Чрезвычайного Съезда должны объединиться все московские жители, недовольные безнаказанным произволом наших диктаторов, все те, кто желал бы вернуть общественное согласие, благополучие и порядок в дома и на улицы. Не признавайте их декретов! Демократия и свобода в опасности!

А ты выгляни в окно. Там столько снега, что если бы мы его ели, мы бы никогда не проголодались.

Как же мне плохо, Нюшенька. Нет, дело совсем не в том, о чем ты сейчас подумала, - хотя и это, конечно, печально. Но мы как-нибудь выживем, проживем. Просто, знаешь, я поймал себя на мысли, что хотел бы родиться на свет где-нибудь не здесь, не в России, и тем более не в Москве. Желательно вообще не на Земле. Где-нибудь на Луне, если угодно. Может быть, там, среди лунных жителей, я не чувствовал бы себя таким ничтожным, таким потерянным, разве что там я мог бы повлиять на что-то, остановить безумие, предотвратить кошмар. А здесь я вечно чем-то не тем занимался, а теперь и подавно. Правда, как бы я встретил тебя на Луне?

Трамваи пока что ходят.

Куда прешь, буржуазка!

С раннего утра отстоял три хвоста и - все равно пришел почти с пустыми руками.

Я так и буду сидеть и любить тебя.

Ты еще помнишь, как у нас все-все было? Заходишь в лавку - а там! Что захочешь, то и подадут тебе. Елисеев, и дальше Филиппов - с Кофе-бином в первом этаже, я тебя еще туда среди лета приводил горячий глинтвейн пить. А бутики трехэтажные! Ведь не все они были такие дорогие, как мы тогда жаловались. Ты мне пиджак подарила, я его носить не хотел. А как нам казалось, что все вокруг мерзкое-премерзкое, и в то же время вечное… А его - раз! - и как кошка язычком слизнула. Ничего не осталось.

Ужас как холодно.

Я бесконечно люблю тебя.

Вы имеете неосторожность думать, что с вами ничего не случится. Но вы ошибаетесь.

Вы трагически заблуждаетесь.

Так что уж не шумите.

Молчите.

Уйдите.

Вы успеете пройти черным ходом.

Главное, чтобы дворник вас не заметил.

До калитки, а там - сразу бегите.

Не оглядывайтесь.

В Москве вас найдут.

В Москве вас заарестуют.

Уезжайте немедленно. Не-ме-дленно.

Я правда- правда люблю тебя.

Боже, как холодно.

Медуза Горгона: вид сверху

Как всякий провинциал, я Москву не люблю. Мало того, я ее не хочу.

Однажды улетал из Москвы в Варшаву. Мне очень понравилось, что вылет был в 20.30 и прилет в 20.30. Учитывая то, что время не двигалось, я был на небе, и красивые девушки все время доливали мне вино, можно было сделать вывод, что мы уже в раю.

К тому же - Москва под тобой. Смотрю на нее сверху вниз, снисходительно. Немало завоевателей хотело бы так на нее смотреть, да мало кому удалось. Только в последние времена завоеватели поняли, что в Москву просто надо переселиться и овладевать ею изнутри. Как болезнь.

Когда я смотрел из иллюминатора - столица была похожа на огромную глубоководную медузу, она вся сияла и переливалась. Казалось, что если упасть на нее - падение будет мягким, упругим; а потом тебя снова вынесет вверх. И в восхищенных глазах будут переливаться брызги московских огней: как бывало в детстве, когда изо всех сил ладошками сжимал глаза, и там фейерверки возникали, под веками.

Еще от этого разноцветного, перемигивающегося московского сияния было ощущение чрезмерности: имелись некоторые основания напугаться той неизбежной минуты, когда у всей страны вылетят пробки оттого, что Москва сжирает столько тепла и света.

И все будут бродить в темноте, чертыхаясь, спотыкаясь и сталкиваясь лбами - пока Москва пузырится и пенится, как бутылка шампанского.

Вскоре Москва истаяла в темноте, и через недолгий промежуток времени мы увидели под собой Варшаву.

Варшава была темна, как будто ожидала бомбежки. Если я скажу, что в славном городе Варшаве горело в сто тысяч раз меньше огней, чем в Москве, - это не будет преувеличением. Напротив, это будет преуменьшением.

Пред спокойным лицом Варшавы Москва казалась откровенно развратной.

Кроме того, спектр цветов в польской столице был многократно скудней: в то время как Москва сияла розовым, оранжевым, бордовым, красным, фиолетовым, серебристым, белым и всеми их немыслимыми сочетаниями, - Варшава в нескольких местах была краплена слабо-желтым, и все.