Журнал Русская жизнь - Страхи (сентябрь 2008)

В это же самое время Смолянский отправился в Берлин для переговоров о подготовке покушения на Вильгельма II с самым левым крылом немецкой социал-демократии - «спартаковцами», возглавляемыми Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. Вот что он поведал в воспоминаниях о встрече с представителем «Союза Спартака» в кафе на Потсдамской площади:

«- И самое тяжелое для нас, немецких социалистов, - закончил он, обращаясь ко мне, - это сознание, что мы являемся палачами вашей революции. Когда я встречаюсь с русскими товарищами, мне стыдно перед ними за то, что я немец.

- Почему же, в таком случае, - спросил я его, - вы не ведете активной подпольной борьбы с вашим правительством?

- Такую борьбу мы ведем, хотя в очень слабых размерах. Время от времени нам удается выпустить одну-другую прокламацию, кое-где организовать забастовку, иногда даже провести демонстрацию. Но все это тонет в общем море жестокой реакции, возглавляемой Гинденбургом и Людендорфом.

- Почему вы тогда не применяете террористического метода русских социалистов-революционеров? Неужели среди вас не найдется таких, которые способны пожертвовать собою? Наконец, мы, русские, можем вам помочь в этом и предоставить вам нужных людей.

Лицо благодушного немца изобразило одновременно широкую довольную улыбку и какой-то внутренний, затаенный испуг.

- Хорошо бы! - мечтательно произнес он. - Но только среди нас, пожалуй, действительно не найдется людей, подобных вашему Каляеву или Сазонову. Допустить же, чтобы в момент генерального наступления на Западе акт был выполнен русскими, значило бы с нашей стороны совершить величайшее преступление. На вас будут смотреть, как на наемных провокаторов Антанты.

Затем, нагнувшись, тихо добавил:

- Хотя я марксист, но вы не думайте, что я не сочувствую террору. Но нужно устроить так, чтобы акт был понятен, как для рабочих России, так и для трудящихся Германии. Мне кажется, что выход есть. На восточном фронте сейчас особенно выдвинулась фигура генерала Эйхгорна, посадившего в Киеве гетмана Скоропадского. Его убийство было бы встречено с огромным удовлетворением не только в России и на Украине, но и германскими рабочими массами…«

Таким образом, первую мысль о покушении на командующего группой армий «Киев» подали именно немцы. Ну, а насчет императорского посла графа Вильгельма фон Мирбаха левые эсеры додумались сами. Договорившись о взаимодействии с ЦК Украинской партии левых эсеров, боевая организация планировала также предпринять теракт в отношении германского сателлита Скоропадского.

В конце июня 1918 года левоэсеровские боевики вновь отправились из Москвы на Украину. О своей близости с Донским, начавшейся во время первой совместной поездки, Каховская потом признается одной из своих подруг по каторге. «Счастьем светились его глаза от сознания, что он кладет свою лепту на дело освобождения, счастьем для него было отдать свою молодую, полную возможностей жизнь, - но глубоко трагична была для него необходимость убить человека. Если бы не было возможности своей смертью и муками искупить то аморальное, что было для него в самом убийстве, - он, может быть, не смог бы его совершить. Мы знали это, много говорили с ним на эту тему в последние наши ночи…», - вспоминала она.

После месяца напряженной слежки за фельдмаршалом, с переодеванием, гримированием, сменой явочных квартир, заряжением и разряжением смертоносных бомб, с постоянным риском попасться в руки сыщиков из державной варты и немецкой контрразведки или просто неосторожного обращения со взрывчатыми веществами, - наступил день «икс». Уходя в последний раз на охоту за Эйхгорном, Борис сказал Ирине: «Благослови меня на смерть, а я тебя на мучения, - сколько тебе еще мучиться!»

«Как расценивать его поступок, - пишет сегодня один из родственников Донского, - не знаю, но он погиб за Россию, за Украину, освобождение от немецких оккупантов.

А они (немцы) вновь напали на Россию - война 1941-1945 годов унесла десятки миллионов людей. В нашей родне погибли Филипп Михайлович Донской, Алексей Тимофеевич Поликанин, и еще отец Коли Феоктистова был в плену, и вернулся инвалидом с войны Владимир Иосифович (племянник Б. Донского. - Я. Л.), который и написал мне об этой трагической истории дяди Бориса…»

В 1919 году Липский переулок в Киеве был назван именем Донского. Вплоть до конца 30-х годов в музее Красной армии в Москве был стенд, посвященный его подвигу, с фотографией виселицы. После заключения пакта Молотова - Риббентропа стенд по соображениям «политкорректности» убрали. Не стало в Киеве и переулка, названного именем эсера.

Что касается жуткого пророчества Донского, то оно сбылось сполна. Схваченной вскоре после теракта в засаде Ирине Каховской тоже грозила виселица. Однако по тогдашним немецким законам казнить женщину было нельзя без санкции кайзера. Но, пока шла переписка официального Киева с Берлином, немецкие солдаты и рабочие скинули «друга» украинского народа Вильгельма II. Началась Ноябрьская революция в Германии. Тем временем левые эсеры адресовались в Совет народных уполномоченных Германской республики с требованием освободить свою героиню, а в Киев с этой же целью отправили самых опытных боевиков, включая самого Якова Блюмкина…

Впрочем, Каховская, сидя в Лукьяновской тюрьме, всего этого не знала и несколько месяцев каждодневно ждала вызова на казнь! Интересно, сумел бы Леонид Андреев написать продолжение «Рассказа о семи повешенных»? Или это было под силу только Федору Михайловичу, самому побывавшему в подобном положении? О Достоевском в эти дни и ночи думала сама Каховская. В письме к приехавшей в Киев с целью ее освобождения Надежде Терентьевой (между прочим, участнице ужасного взрыва дачи Столыпина на Аптекарском острове в августе 1906 года) Каховская с высшей степенью откровенности описывает свои душевные терзания: «У меня, Надя, карамазовские, ужасные мысли были обо всем, и страшно, невероятно мучило убийство, и повесившийся извозчик. Революция, акт куда-то отошли на задний план - перед глазами были два человеческих страдальческих лица. - Старик (фельдмаршал Эйхгорн. - Я. Л.) и молодой (его несчастный адъютант. - Я. Л.), одиноко мечущийся по камере повесившийся мужик-извозчик (к счастью, это были лишь слухи либо „утка“ следователей. - Я. Л.); замученная, прекрасная, ценная жизнь Бориса, - стоял в душе один вопрос: Господи, что я наделала, что я наделала? Если б меня не арестовали, не мучили, я бы на воле, верно, не выдержала бы этого вихря, - а тут как искупление какое-то пришло. Видишь, Надя, какая я террористка. Полезла с суконным рылом в калашный ряд, и вся нравственная ответственность за провал, за невыполненный второй акт (против гетмана - Я. Л.) падает только на меня, Надя. Я себе кажусь часто каким-то Смердяковым».