Журнал Русская жизнь - Страхи (сентябрь 2008)

За это время она часто ночевала у нас. У нас и днем и вечером бывало много народа, собирались артисты, писатели, музыканты, часто приходили поздно, после театра, - так что ее приходы могли быть незамеченными. Кроме того, швейцар при нашем доме оказался нашим другом и всегда предупредил бы в случае слежки. На самом женском съезде она появиться официально не могла - но имела неосторожность войти в зал послушать выступления ее учениц: сама она обещала товарищам не выступать. Но темперамент унес ее - она не выдержала и вмешалась в дискуссию под чужим именем. Ее удалось каким-то чудом увести благополучно из зала, но на другой же день мы узнали, что зал оцепила полиция и пошла проверка документов. А. М. уже там не могло быть - она лихорадочно ходила по платформе Вержболово, не зная - выпустят ее или задержат.

Последнюю ночь перед отъездом она провела у нас. Мы устроили для нее вечер, полушутя вспоминая некрасовских «Русских женщин». Композитор Василенко играл свои вещи, артисты декламировали, пели, - каждый старался «на память» дать ей лучшее, что мог. На другой день она уехала, а ее доклад был прочтен работницей Волковой.

Она же переехала границу с чужим паспортом - и надолго рассталась с Россией.

С тех пор для нас с А. М. началась новая жизнь - в письмах. Ведь у писем есть своя собственная жизнь. Я особенно убедилась в этом, перечитывая нашу переписку с А. М. за несколько десятков лет. Ничто так, как письма, - разумеется, если они написаны искренно, - не отражает жизни человека, его переживаний, настроений и внутреннего облика. Всегда мы сравнивали нашу дружбу с золотой нитью, проходившей через всю нашу жизнь. Иногда на этой нити завязывался узел: такими узелками были для нас наши встречи. Каждый раз, как я попадала за границу, если только А. М. была в «досягаемом месте», я посещала ее, иногда специально ездила повидаться с ней. Наши встречи мы обе считали «праздниками жизни». Выбирали такое время, когда она была более или менее свободна, между двумя агитационными поездками или лекционным турне, а я давала себе отдых после напряженной работы - выхода новой книги или постановки новой пьесы. И встретившись - мы словно сбрасывали с себя десяток лет, превращались в двух счастливых школьниц на каникулах. Обе мы умели работать - но умели и пользоваться отдыхом, каждым его днем, каждой новой прогулкой, новым впечатлением.

Уже в 30- х годах, из Швеции, А. М. писала мне:

«У моей секретарши стоит голубая гортензия. Для меня этот цветок сплетен с весной Груневальда, с твоей поездкой в один из средневековых городов Германии… Какой?» (Это я оставила ей голубую гортензию, уезжая на два дня в Гарц. О моей поездке туда я напечатала очерк под названием «Бабушкин ларчик» и посвятила его А. М.)

Она продолжает:

«Связан с нашими веселыми вечерами на Губертус-аллее. И умели же мы тогда посмеяться!» Действительно, мы умели смеяться - и веселились по самым пустячным поводам.

Вспоминаются милые эпизоды… Вот мы в скромном пансионе в Груневальде. Вечером, уже лежа в постели, говорю очень серьезно:

- Ну, теперь расскажи мне что-нибудь об Австралии.

Она, заплетая на ночь волосы, не менее серьезно отвечает:

- Замечательно интересная страна! Можешь себе представить - там деревья растут корнями вверх, рыбы летают, у птиц вместо перьев…

Я прерываю ее:

- Да я хочу, чтобы ты мне рассказала о положении женщины в Австралии - а ты о птицах!

Она начинает хохотать. Я говорю ей:

- Тише - за стеной живут сердитые старые дамы…

А. М. смутно помнит, что в случаях шума принято стучать в стенку сапогами, но не совсем ясно соображает, кто должен стучать. Она обращается ко мне с сияющими глазами и восклицает:

- А мы в них сапогами!

Тут уж начинается такой хохот, что никакие сапоги не помогли бы…

Вот мы в Монтре, в чинной гостинице над озером, куда я уговорила ее приехать ко мне на несколько дней, спустившись с высот Шальи, где она жила, и оторвавшись от работы.

Уже поздно. В гостинице тишина. В окна проникает аромат цветов с балкона и свежесть воды… Я рассказываю А. М. про свою поездку в городок Эставайе, где я смотрела народный спектакль на воздухе, действующими лицами которого являлись, как в Обераммаргау, Христос, Мария, Пилат и т. д., но это не была наивная средневековая мистерия, а специально написанная для этого представления пьеса. Одно из действий происходило во дворце римского наместника Пилата, принимавшего вельмож из Рима, и вот распорядитель пира заявлял, что для развлечения гостей выписаны греческие танцовщицы… Танцовщицы появились на сцене. Это были воспитанницы городских школ, барышни лет по 16-17. Все они были в одинаковых белых кисейных платьицах, с накрахмаленными юбочками, в широких розовых кушаках, завязанных сзади бантом, в белых чулочках и черных туфельках. Они скромно вошли на сцену, очевидно мучительно стесняясь, и начали танцевать: нечто вроде польки - раз-два-три, влево; реверанс; и раз-два-три, вправо; реверанс; и опять раз-два-три, влево, - при этом глаза их были с ужасом устремлены на палочку дирижера. Таковы были греческие танцовщицы. Я в лицах изобразила это все А. М. - и результатом было появление испуганной горничной, решившей, что с нами истерика…

Еще: Мюнхен, кафе Луитпольд. Время не обеденное, народу почти никого, но мы зашли пообедать. Обе веселые, в белых костюмах, с цветами…

Заказали обед и, чтобы отпраздновать встречу, бутылку шампанского. Прислуживавший нам кельнер долго присматривался к нам: опытность его подсказывала ему, что мы «приличные дамы», но то, что мы были одни, смущало его… Когда мы уходили, оставив ему почти всю бутылку шампанского и щедрые чаевые, он не выдержал и спросил:

- Простите, сударыни, разрешите узнать: из какой вы страны?

Я не обинуясь почему-то ответила:

- Мы с острова Фиджи.

Это было неожиданно и для него и для А. М. Он остолбенел и долго смотрел нам вслед, а она, выйдя на улицу, неудержимо расхохоталась: вот как мало нужно было, чтобы веселье вырвалось из нас, как шампанское из бутылки… И мало кто так очаровательно и заразительно смеялся, как эта серьезная политическая деятельница после своих трудов, - в ее смехе были сотни серебряных колокольчиков и журчание ручьев весной…

Иногда к нашей компании прибавлялся ее сын - кудрявый, как пажик, Миша, «Хохлик», как она звала его, - положительно бывший серьезнее нас - как и подобает юноше лет пятнадцати, - или друг А. М. Зоя Шадурская, с которой их связывала глубокая привязанность с раннего детства. Зоя была журналистка, одна из остроумнейших и милейших женщин, встречавшихся мне в жизни. Мы с ней были очень дружны и в Петербурге часто видались - А. М. послужила нам связующим звеном, но и помимо этого мы очень любили друг друга. Жизнь ее всегда шла параллельно с А. М. Она тоже была партийной и тоже много и серьезно работала.