Журнал Русская жизнь - Гражданская война (октябрь 2008)

Расстрелы производились ночью. Палачи устраивали из этого развлечение, подражая испанскими инквизиторам. Они спускались в трюм с фонарями в руках, в черных капюшонах, надвинутых на лица, бряцая оружием.

Наступая сапогами на тела, они обходили ряды спящих, тыкали проснувшимся в лица фонарями и со смехом проходили дальше.

- Не тот!… Ну ты, подожди еще, пока до тебя дойдет очередь!

Не найдя тех, кого искали, выкликали имена, и если какой-либо несчастный, скованный ужасом, не откликался, поднимали всех и выстраивали в ряды.

Найденного тут же били нагайками, нанося удары по чему попало.

Одному несчастному так выхлестнули глазное яблоко.

Затем обреченных увозили в чрезвычайку. Иногда, впрочем, приканчивали тут же, на берегу.

Возник своего рода спорт: жертв выстраивали в шеренгу по колено в воде. Палачи подъезжали верхом и рубили шашками. Недорубленные захлебывались в воде. Трупы оставлялись тут же.

Кроме Троцкого-Гольштейна палачами барж были Постников, Ратенко, Богатов и еще другие.

Дом Голдобина

Когда подъезжаешь к Царицыну по Волге, дом Голдобина виден издали, он расположен почти у самого устья реки Царицы. В этом громадном здании помещалась прежде чайная; большевики реквизировали дом и устроили в нем «чрезвычайку».

Подвалы большевики использовали под конюшни, лучшие комнаты заняли сами под свои канцелярии, а весь второй этаж превратили в арестное помещение. Отсюда была выписана вся мебель - кровати, столы, стулья; заключенным предоставлялось устраиваться на полу. Однако теснота была настолько велика, что даже пола на всех не хватало! Спали друг на друге в два этажа.

Помещение не отапливалось.

Допросы производились в канцелярии - над письменным столом следователя, на стене, очевидно, в целях психологического воздействия на опрашиваемых, висел большой плакат, исполненный в красных тонах: атлет сокрушает молотом гидру.

Над плакатом надпись: «Смерть Буржуазии!»

Расстрелы производились во дворе или на песчаной косе, как раз против дома.

Казнь считалась занятным зрелищем, и администрация чрезвычайки специально приглашала на этот случай гостей. Хозяева и приглашенные выходили на балкон наслаждаться кровавой расправой. Палачи, зная это, нарочно растягивали экзекуции, не сразу убивали несчастных, а сперва истязали их. Например: обреченных заставляли бежать и стреляли им вдогонку; простреливали им ноги или руки, а затем добивали штыками.

Женщины, особенно молодые и недурные собой, доставались комиссарам и палачам - Червякову, Лекатошу, Сергееву, Иванову и пр. Их заставляли принимать участие в оргиях, оскорбляли и обесчещивали. Некоторых это спасало от смерти. Других же все равно потом расстреливали.

Дом Амирханова

Еще мрачнее был дом Амирханова, расположенный невдалеке от Голдобинского дома. Здесь заключенные содержались в темном каменном подвале - склепе. Их сводили вниз по осклизлым ступеням к большой, тяжелой железной двери, у которой виднелась надпись: «Камера для уголовных контрреволюционеров».

Как и у Голдобина, спали на полу. Нары хотя и были, но их не хватало. Подвал не отапливался. Тут же стояла распространяющая зловоние параша.

Расстреливать водили на Волгу, на кладбище или в ров верстах в полутора от города.

При раскопках были найдены три ямы-могилы с трупами казненных. Число расстрелянных в Царицыне превышает три тысячи.

Публикацию подготовил Евгений Клименко

Воспоминания об Александре Михайловне Коллонтай. Часть вторая

Война страшно поразила ее. Война застала ее в Берлине, откуда ей удалось выбраться при помощи Либкнехта. «Только что вырвалась из немецкого плена. Пришлось пережить много ужасов и тяжелого, даже не верю, не верю, что вырвалась. Что пережито, напишу в другой раз. Сейчас - только радостный крик человека, пережившего плен. Зато я знаю, что такое - плен!»

Ей пришлось испытать не только плен, но и тюремное заключение. В Швеции она сразу стала на работу с левыми социалистами, и за ее статьи и выступления шведское правительство арестовало ее, посадило в тюрьму, а затем выслало и «навсегда» запретило въезд в Швецию. Мне невольно приходится употребить ставшее трафаретным выражение, что «жизнь куда изобретательнее на выдумки, чем любой романист». В той самой Швеции, где ей впервые пришлось испытать тюремное заключение, - 15 лет спустя тот же шведский король, по повелению которого ей был «навсегда запрещен въезд» в его страну, принимал ее как посланника Советского Союза, и она поехала вручать ему свои верительные грамоты, как подобает полномочному представителю великого государства, - в золоченой карете!

А вот еще контраст, каких так много было в ее книге жизни.

Норвегия всегда представлялась ей прибежищем в трудную минуту - страной тишины и полного покоя, и она, которой невольно иногда хотелось этого, не дававшегося ей покоя, мечтала о «сказочной тишине Норвегии, о ее молчаливых фиордах и торжественных лесах», - и эта самая Норвегия была первой страной, в которой ей пришлось с волнением и сознанием огромной ответственности принять пост первой женщины-посланника в мире. Впервые в истории женщина стала членом правительства - этим актом советское правительство перед всем миром на практике признало равноправие женщин. После войны она долго в Норвегии не оставалась: я получила от нее письмо, написанное в вагоне:

«Поезд на Берген… - Я должна же хоть мысленно обнять тебя перед „разлукой“: ведь я уезжаю в Америку. Мой отъезд решился быстро. Я получила приглашение читать серию лекций на три месяца - и согласилась. Еду с норвежским пароходом, 29 сентября, 10 октября приезжаю в Нью-Йорк, а 12-го я уже начинаю читать. Еду в Бостон, Чикаго и т. д. до Сан-Франциско и Калифорнии. Заканчиваю турне только 12 января 1916 года. Мечтаю вернуться уже в Россию…» (Тут идут строки, густо зачеркнутые цензурой…)

Вот она пишет из Лос-Анджелеса: «Я влюблена - влюблена в пустыню Могаби - с ее сыпучими песками, с ее холмами-великанами, с ее нежными тонами. Влюблена в ее станции - оазисы, растительность чисто восточная, пальмы, рододендроны… Влюблена в ее воздух, пахнущий кипарисами, в ее жаркое солнце, в ее горы Сьерра-Невада, окаймляющие горизонт, неожиданно прорезающие пески и снова исчезающие».

Я часто думала, что если бы какой-нибудь художник взялся иллюстрировать ее описания природы и виденных ею мест, вышел бы интереснейший альбом. Вот открытка с Ниагары. «Только что вернулась с Ниагары. Величественно, грозно… Но Иматра - романтичнее. Может быть, мешала дурная погода. Ветер был такой властный, что сторож просил держаться за перила… Я была совсем одна на водопаде. Ни единого туриста. Темные, нависшие тучи, и эта силища темной воды, превращающейся в белое облако брызг… Кругом - глубоко осенний пейзаж. Сумрачно и величаво. Думала: какое сильное, могучее впечатление производила Ниагара, когда еще не было ни фабрик, ни железных мостов. Сейчас Ниагара уже на службе у человека, порабощена!»