Журнал Русская жизнь - Мужчины (январь 2009)

Отчего- то, не пойму отчего, толерантность общества к гомосексуалам принято определять по наличию или отсутствию в стране гей-парадов. У этой теории есть две уязвимых точки. Во-первых, далеко не все геи разделяют мысль о необходимости публичного выражения сексуальности вообще. Большинство, да, большинство, не видят в своей ориентации ничего необычного, примечательного и достойного общественного внимания. Не считают, что гомосексуальность свидетельствует о повышенном эмоциональном тонусе или большей склонности к искусствам. Не воспринимают ее как преимущество или, наоборот, как недостаток. Гей-парад в этой системе ценностей не нужен, более того -он вреден, потому что привлекает интерес к тому, что, в сущности, совсем неинтересно и является личным делом каждого.

Во- вторых, есть страны, где гей-парады проводят, существует развитая гей-инфраструктура, а вот публичного одобрения или хотя бы безразличия к гомосексуализму нет. Такова, например, Эстония. Путеводитель по Таллинну стыдливо указывает, что в эстонской столице рады всем, но «публичные выражения чувств между представителями одного пола не приняты». То есть, держаться за руки, целоваться и каким-то другим образом проявлять нежность позволено только паре мальчик-девочка.

Что уж говорить о России. После того, как я написал для «Русской жизни» текст о полуночных ковбоях, гей-хастлерах, мне посыпались письма: какой вы смелый, Эдуард, я бы вот так не смог, чтобы под своей фамилией да такую тему. А дело-то тут, конечно, не в смелости, просто жаль было дарить такую размашистую фактуру анониму. Но не у всех столь развито авторское чувство собственности. Я поинтересовался у главного нашего бытописателя гейской жизни, отчего же он все время скрывается под псевдонимом, не пора ли приоткрыть, так сказать, забрало. И получил ответ настолько похожий на трогательный детский обман, что его и приводить-то здесь неловко. Меж тем известно, что любое публичное объявление о нетрадиционной сексуальной ориентации усложняет жизнь смельчака.

В свое время я был свидетелем разговора покойного ныне Андрея Черкизова с одним приятелем. Приятель удивлялся тому, что Черкизов совершенно не скрывал от своего водителя - нет, даже не свою ориентациию, а свой образ жизни, своих любовников, свои места на карте Москвы. Черкизов отвечал: «На хера ж мне тогда водитель, если от него надо еще что-то скрывать?» Но Черкизов такой был один, и жизнь его была, прямо скажем, не сахар. Но это была честная жизнь. Чтобы понять, какую позицию - по собственной воле или против нее - занимают остальные участники процесса, достаточно заглянуть на любой сайт знакомств. Познакомлюсь с кем? С парнем. Живу с кем? Женат. Фото? Нет. «Увидишь при личной встрече». Настоящее подполье. Огромная партизанская армия людей, тайком от жен мастурбирующих на Брэда Питта.

Не гей- парады, не число работающих в салонах красоты гомосексуалов и, разумеется, не возможность или невозможность показа по первому каналу шоу Бориса Моисеева определяет отношение общества к меньшинству. Когда позволяют обсуждать сладкие перверсии на специализированном сайте и предаваться плотским наслаждениям за железными дверями какого-нибудь «Бункера», это одно. И совсем другое, когда на вопрос «Как тут пройти в „12 вольт“», ты не рискуешь схлопотать по роже. It’s here, дорогие, поднимите глаза, велкам.

Подвиг и травма советской интеллигенции

Чем дальше мы уходим от советского, тем как-то яснее: советская культура была - это факт. Благодаря кино, она отчетливо воспринимается сегодня как некий стиль. Вот показали по ТВ «Большую перемену» - и сколько сразу хлынуло воспоминаний в блогах.

Совкультура была и есть, а вот все остальное советское - пропало. Или: быстро пропадает. Оно и понятно, потому что из повседневной жизни «советское» испарилось. И лишь иногда кто-то вскользь вскрикнет по поводу какого-нибудь «обслуживания»: «Хамство, как при совке!» Но каким было это «советское хамство» уже мало кто помнит, да и надо ли помнить… Или, например, «советское инакомыслие». Ох, это ведь такая специфическая вещь. Замучаешься описывать все нюансы этой социальной практики. И чем дальше, тем больше она выглядит вовсе не чем-то возвышенно трагическим, а каким-то фриковством.

Есть много сегодняшних «объяснительных схем» в отношении советского. Наиболее ярко они видны в документальных сериалах. Скажем, Сванидзе остается таким вечным журналом «Огонек», т. е. он смотрит на советское как на «личную трагедию каждого». Это, собственно говоря, просто продолжение советского интеллигентского взгляда на историю и культуру. Млечин опирается на какую-то шекспировскую (или маккиавелиевскую) концепцию. Он рассказывает о советском как о борьбе страстей, о жажде власти, о том, как людей неумолимо втягивает в конфликт. Настоящим культурологом оказался, как ни странно, простецкий Каневский - бывший майор Томин из «Следствие ведут знатоки». Его нынешний сериал о криминальном мире позднесоветского времени насыщен «историей повседневности». Каждым уголовным делом он пользуется для того, чтобы воссоздать какой-то специфический аспект советского как жизненной практики. Советская проституция? О, это совсем-совсем иная вещь, чем сегодня. Или советские валютчики. Советская торговая мафия. Советский дефицит. О каждой детали советского мира Каневский рассказывает так, как будто мы имеем дело с уже герметичной историей. А так оно и есть.

Советское рассыпалось, как бусы с нитки. И теперь, находя в траве забвения то одну, то другую блестящую горошину, можно только представлять себе, какой была вся конструкция и какое - особое - место занимал в ней тот или иной фрагмент.

Например, «советский интеллигент». Генеалогически советский интеллигент представлен четырьмя поколениями.

Первое поколение - это «депутат Балтики», старичок-профессор, белая бородка клинышком. Его образ совмещал в себе нечто досоветское - «голубчик мой! душа моя!» - с неизбывным народничеством. В кино эти интеллигенты изображались так, как если бы писатель-народник Короленко дожил бы до 1935 года с совершенно уже отшибленными мозгами, ходил бы туда-сюда доброжелательно улыбаясь, смотрел бы за окно: «Эх, как высятся строительные краны новой жизни!»

В реальности, конечно, все было сложнее, как это видно из дневников Вернадского. Да и, строго говоря, все эти «бородки клинышком» попали под чистку 1937 года, а кто не попал - ушел из жизни в годы войны. Единицы перебрались на новый берег второй половины столетия, как, например, Алексей Лосев.

Но они сыграли огромную легитимизирующую роль для второго советского поколения интеллигентов. Потому что это новое поколение - уже рабоче-крестьянское - поднятое к высотам знаний и творчества социальным лифтом бесконечных сталинских зачисток - обязательно числило себе в учителях какого-нибудь профессора. Был трепет и восхищение: «Мы-то что! Вот они знали!»