Журнал Русская жизнь - Возраст (март 2009)

Ничего более страшного и гадкого, чем этот Комитет, тогда просто не было. Его начальник Гусев был этакой сволочью по призванию - он делал людям гадости просто потому, что страшно это любил (так, при моем найме на работу за время, которое я шла от его кабинета до отдела кадров, сумма моей зарплаты вдруг резко сократилась, и я была готова устроить скандал). У заместителя Гусева Лебедянского под стеклом был список сотрудников с еврейскими фамилиями, которые должны быть все заменены русскими. И он их медленно, по одному выдавливал. Боролся с космополитизмом.

В середине пятидесятых отца реабилитировали стараниями украинского Союза писателей. Нам выдали 3 000 рублей: в народе, среди родственников репрессированных это называлось «деньги за погубленную жизнь». Но если уж говорить о реабилитации, то Поступальский был единственным, кто действительно смог восстановить здоровье и вернуться к жизни: он скончался в девяностых. Нарбут, с его отнятой рукой, был утоплен в Колыме в рамках «избавления от инвалидного балласта». Навроцкий вернулся, но прожил после возвращения очень недолго. Я помню врезавшиеся мне в память дикие слова одной служащей из Союза писателей: «Вам повезло, что Зенкевич умер, они все оттуда психами приезжают».

Чрезвычайно любопытно сложилась судьба доносчика Валерия Тарсиса, сразу после ареста отца присвоившего все его переводы, замкнувшего (правда, ненадолго - ворованное впрок не идет) на себя почти всех его авторов, а также убеждавшего мою мать переселиться из кооператива в Нащокинском в коммуналку, чтобы «не злить начальство» и освободить место ему с женой. А в постсталинскую эпоху ему, видите ли, оказалось как-то сильно не по дороге с советской властью - в 1962 году, после публикации его «Сказания о синей мухе», Хрущев распорядился отправить Тарсиса в сумасшедший дом. В 1966 году он проходил по делу Синявского и Даниэля, после чего был выслан, только не на Колыму, а в Лондон. Печатался в журнале «Посев», считался диссидентом. И спал спокойно, наверное. Умер в Берне.

Я видела, как жизнь ломала и перемалывала честных людей. Как угас после закрытия его Камерного театра близкий нашей семье Таиров, не боявшийся после отца ареста интересоваться его судьбой. Как постепенно ушел в безвестность Алексей Михайлович Файко, таланту которого в новые времена не нашлось места. В 1972 году мы с мужем поселились в квартире на окраине Москвы, у Речного вокзала. Недалеко от нас, на Ленинградском шоссе, находился дом престарелых, в котором доживал свой век Файко, и я его до кончины время от времени навещала. И он до последнего сохранил трезвый ум и бодрый дух.

Записал Алексей Крижевский

Довоенная Москва в рассказах Юдифи Новиковой

Я родилась 7 ноября 1917 года, по старому стилю - 24 октября. Ленин говорил: «23-го рано, 25-го поздно». Родильный дом был на Мясницкой. В это время шли бои за почту, телеграф, телефон. С крыши роддома обстреливали Центральный почтамт, поэтому матерей с детьми эвакуировали. Папе позвонили, чтобы он приезжал за нами, но извозчики ехать в центр боев отказывались. Какой-то старик заломил цену и поехал. На обратном пути рабочие пикеты проверяли: «Что везешь?»

Жили мы в Костянском переулке, в доме № 14, где родители обитали с 1914 года, и мы прожили уже все вместе до 1960-го. Родителям, как евреям, жить в Москве запрещалось. Но папа говорил, что они были «швейцарскими подданными»: платили швейцару и спокойно жили. Потом мама поступила на медицинские курсы, что давало право жительства в Москве. Окончив их, получила звание повивальной бабки 2-го разряда.

У моего отца, Давида Соломоновича Канеля, была тетя Саша. Ее и известного кардиолога доктора Левина приглашали для медицинского заключения о причине смерти Аллилуевой - требовали, чтобы они написали «аппендицит». Оба отказались. Когда возникло «дело врачей», Левин чуть ли не возглавлял этот список «убийц в белых халатах». Папа до революции работал на Прохоровской мануфактуре, после - в разных главках нефтяного министерства бухгалтером и экономистом. Мама, Левинзон Цина Мордко-Эльевна (в быту Цина Марковна), родилась в Белостоке в 1891-м. Ее отец, мой дедушка, был очень религиозным: до Второй мировой войны у него собирался миньян, то есть положенные по Талмуду 10 евреев для изучения Торы. Там были разные люди - от простого рабочего до известного врача Боткинской больницы по фамилии Соловей.

Мамина большая семья до революции жила бедно. В их московской квартире, располагавшейся в подвале дома на Пушкаревом переулке, было три комнаты, уборная и кухня. Все комнаты имели выход в маленькую прихожую. Две боковые комнаты еще имели выход в большую среднюю. Когда приехала вся семья, в средней комнате жил дедушка с двумя сыновьями, а две дочери имели по комнате. Нижний край окон был несколько выше над полом, чем обычно. А с улицы нижний край окна был на уровне тротуара. Под полом квартиры часто стояли грунтовые воды, и администрация домов периодически меняла половые доски. Когда их выбрасывали на улицу, прохожие удивлялись грибам, которые росли на их нижней стороне. Ни ванной, ни газа не было - мылись в корыте на кухне и раз в неделю в бане.

Условия, понятно, были не самые худшие. В какой-то момент в трех комнатах жило уже три семьи, но все же это была если и коммуналка, то родственная, жили дружно. Правда, у них в квартире обитал еще один человек. Звали его все по фамилии - Бусель. Это был маленького роста щуплый еврей, постоянный участник дедушкиного миньяна. Он работал инкассатором на трикотажной фабрике. Мне иногда он приносил трикотажные кофточки, которые выдавали работникам из брака - для моего бедного гардероба они были не лишним подарком. Один раз Бусель вез зарплату всей фабрике, и на него напали. Однако он оказал сопротивление и денег не отдал. В той драке он пострадал, но не очень тяжело. Никто не ожидал от этого субтильного человека такого подвига.

Так уж получилось, что вся наша семья расселилась вокруг Сретенки. Мамина родня в Пушкаревом переулке, мы по другую сторону жили - в Костянском. Тетя Ева, мамина сестра, со своей семьей - в коммуналке на Малом Головине. И до, и после войны все часто собирались у нас: играли в лото и карты. Когда мне было еще лет пять, и я о чем-то рассказывала, кто-нибудь из родственников выражал недоверие: «Не может быть!», мама всегда говорила: «Юдифь никогда не врет». Сейчас уже не помню, так это было тогда или нет, но я эту фразу усвоила и, действительно, в жизни не солгала ни разу. Когда папа сомневался в правдивости моих рассказов, он выражал это так: «Если это выдумка, все равно интересно».