Журнал Русская жизнь - Мораль (май 2009)

Сейчас в городе новый мэр, и жители хвалят его: многое изменилось, улицы ремонтируют, летом так вообще красота. («Раньше, знаете, как говорили? „Юрьев-Польский - грязный и скользкий“, - сказала мне благочинная Свято-Никольского монастыря матушка Елисея, - а сейчас уже не говорят - совсем другой город стал». В монастыре не смотрели фильм, но в курсе происходящего, и переживания горожан в общем-то хорошо понимают.)

Сюжет «Юрьева дня» хладнокровен и прям. Оперная прима Любовь приезжает с 20-летним сыном на побывку в Юрьев, где не была много лет, - Любовь намерена переехать то ли в Германию, то ли в Австрию - и устраивает символическое прощание (оно же знакомство) с малой родиной. Любовь поет на колокольне, просит брюзгливого, трогательно-беспомощного в мажорной своей хамоватости сына впитывать воздух родины, - мальчик впитывает, и тут-то поганая гугнивая родимая матушка Россия слопала его, как чушка своего поросенка, - пропадает мальчик, и все. Мать начинает судорожные поиски, опрощается до предела и самоумаляется до Люськи, ищет отрока в других отроках - послушнике и уголовнике, сношается с хрипатым ментом, который тоже уголовник, сквозь богатое пламя горящих помоек видит самое себя на телеэкране (так горит ее европейское прошлое) и завершает цикл в церковном хоре, где ее сварливо отчитывают за плохой слух. «Юрьев день» - обыкновенный (уже обыкновенный) постмодернистский пир, в нем есть игра цитат (временами остроумная), жонглирование клише категории «рашен соул», не очень свежая идея духовного обнажения и «прорыва к себе» через социальное самоуничижение. Кинематографический Юрьев - концентрированная русская терра, средоточие травестированной русской онтологии, чередующее приметы низости и душевной высоты, пятна брутальной чернухи и мотивы простенькой надрывной «духовки». Символика монастыря, кабака, тюряги, вся эта технологичная чересполосица тюремно-чахоточной харкотины, светлой алкогольной слезы и купольного злата должны - вероятно, по замыслу авторов - создавать многомерный, рельефный, разноплановый образ Родины. Се вид Отечества, гравюра, - мурло провинции, жадное и жалкое, опасное и беззащитное, крепость девяносто градусов, в кальсонах желтая влага, а сквозь блев и рыгания прорастает Псалом 33.

О «Юрьеве дне» не стоило бы говорить как о художественном событии, - но этическим потрясением для жителей города он cтал безусловно. И проблема вовсе не в «неблагодарности москвичей за хлеб-соль» да в «мы к гостям с открытым сердцем, а они нам в рот плюнули». (Конечно, как всякая девушка хочет выглядеть хотя бы на фотографии «красивенько» - свежо и большеглазо, и чтоб ясная родинка была крупным планом, а бородавки ли, прыщика не было совсем, - так и каждый город хочет повернуться к нуждающемуся в нем заезжему искусству приятной стороной лица. Но дело не в этом.) Юрьеву делегировали мрак, безысходность, безнадежность, полускотский уклад.

Город к премьере готовился, планировал торжественный показ, но после просмотра городские власти решили: никакого большого экрана. Шепчут, что «власти запретили», - но как это можно запретить? - на DVD все посмотрели, - и узнали о себе всю подноготную: весь город красит волосы «интимным суриком» (денег на краску типа нет), по улицам города ходят угрюмые немые бабы с пивом в руках, живописно, в колористике последнего дня Помпеи, горят небывалые помойки, в музее работает заполошное дебиловатое бабье.

Разумеется, Юрьев можно было остранить и отстранить как угодно, но вероятно, ономастический и омонимический соблазны оказались непреодолимыми: тут и собственно имя города, и Юрьев день как метафора «перемены участи», и имя сценариста (у Юрия Арабова дача под соседним городком - Кольчугиным, собственно, исключительно поэтому - а не в силу каких-то инфернальных достоинств Юрьев и попал под раздачу). Так или иначе, но город Юрьев - не фон, а один из главных персонажей картины.

Юрьев уже работал киногородом - Арбатовым в «Золотом теленке», и это - гордость, веха и главная легенда; самый приличный городской ресторан называется «Золотым теленком», кормят, правда, невкусно, зато по-европейски не разрешают курить, а со стены смотрит Юрский-Бендер во всех ракурсах, и струится на нем полосатый шарф.

Но Арбатовым работать не стыдно. Его нет на карте, как нет ни города Глупова, ни города Тьфуславля, ни бесчисленных городов N русской литературы.

- Мы родина Никона Радонежского, а не родина помоек! - почти кричит директор музейного комплекса Надежда Анатольевна Егорова (вход в ее кабинет - из музея Багратиона, где героиня фильма искала сына под аутентичной каретой из имения Голицыных).

А было так. Приехали осенью позапрошлого года красивые, очень такие культурные московские мальчики, «они же хорошо воспитанные, образованные», ну, понятно, произвели впечатление. Сценарий Юрия Арабова - да, дали почитать. Сценарий как сценарий, история про горе матери, вот она потеряла сына, и вот ищет его, все ищет, бедненькая, блуждает, не находит. Ну что ж, дело-то хорошее. Музею заплатили 50 тысяч рублей за съемки, киногруппа поселилась в Суздале, за 65 км (это сейчас в Юрьеве как минимум две отличные гостиницы, а тогда было неважно), и каждый день ездили туда-обратно. Надежде Анатольевне напрячься бы тогда, но она-то со всем уважением к художественному видению, надо так надо. Думалось, они - деятели культуры - коллеги. Претерпевали, конечно, неудобства. Вот однажды закрыли Надежду Анатольевну в собственном кабинете, а ее машина ждет, надо с бумагами ехать во Владимир, в область, - так вот заперли, потому что у них видите ли не получался дубль (у Ксении Раппопорт - «хорошая очень женщина, воспитанная, доброжелательная, без этого вот всего» - он не получался, роль шла с трудом, уж она очень мучилась; теперь-то Надежда Анатольевна понимает, почему, - в такой грязи участвовать непросто, все в художнике сопротивляется). Город во всем шел навстречу, вот приличная заводская столовая, стену которой разобрали, чтобы построить смрадную рюмочную; большой «автобус с чипсами» ездил за киногруппой, потом музейщики убирали мусор, обертки всякие. Терпели, можно сказать, все.

- Я не поехала к Гордону на «Закрытый показ», потому что не понимаю, кому, кому еще надо доказывать, что это очень плохой фильм, - говорит, почти поет Надежда Анатольевна (здесь, в Юрьеве, уже отчетливо «окают»). - Разве надо доказывать? Разве это каждому не очевидно? Это русофобный фильм, неумный, не имеющий отношения к действительности!

И недоумевает: не каждому очевидно, нет?

Нет, они, конечно, не будут писать никаких писем, протестовать и все такое. Есть некоторая досада, что не распознали гадство, что поспособствовали.