Павел Шестаков - Самозванец

Вплоть до такого рода доверительных сообщений:

«Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки, шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью, чулочки шелк ал, башмачки сафьян синь».

Так и видишь перед собой этого, почти из сказок Андерсена, датского принца в алом и голубом, в золоте и серебре… Только судьба у него не сказочная — смерть в Москве, на двадцатом году жизни, к отчаянию несчастной Ксении, от которой недавно отказался другой жених — принц шведский…

Не раз Салтыков проявляет подлинно государственный характер.

В Иван-городе он жестко обрушивается на погрязших в местничестве воевод, которые из-за распрей между собой задерживают «милых царскому сердцу» немцев, ливонских перебежчиков, стремящихся на русскую службу.

Немцы нужны государству, и Салтыков выговаривает:

«Вы делаете не гораздо, что такие великие многие дела за вашею рознею теперь стали!»

Таков этот противоречивый, незаурядный человек.

Кто же он — злодей-изменник или глубоко разочаровавшийся в российских царско-боярских порядках государственный деятель? Во всяком случае, немало, видно, было им передумано, прежде чем решился Салтыков связать судьбу с самозванцем. Что-то роднит его с другим сложным человеком недавнего времени — с князем Курбским, ушедшим от кровавого Ивана. Оба начинали с верной службы, оба прошли через разрыв с царями и родной землей, оба кончили век изгнанниками, на чужбине, не понятыми и отвергнутыми современниками, не осуществив своих идеалов…

Но пока еще Салтыков надеется на лучшую участь и для себя, и для отечества и останавливает кровопролитие, «норовя окаянному Гришке».

«Норовя Гришке» — так, собственно, оценивают приказ все; никто, однако, не противится его выполнению. Ратники охотно отступают от почти уничтоженных стен, их можно понять. Но и главные воеводы — Мстиславский с Шуйским — приказ подчиненного им Салтыкова не отменили! Вот где зреет подлинная измена. Шкурная!

Штурм сорван. «Достойные смеха»? Никто не смеется.

У каждого по-своему, но у всех под Кромами на душе смутно.

Ждут.

Доложили царю, что ведут планомерную осаду, и время от времени обстреливают осажденных. Казаки, однако, приспособились, вырыли землянки в тыльных откосах вала и укрываются там от ядер. Но мало осталось людей и кончаются припасы.

Свирепствует смерть и вокруг крепости. По мере приближения весны приходят сырость, гниль, болезни. Смертоносный мыт уносит множество жизней.

Царь посылает больным лекарства.

Дмитрий из Путивля — сто возов с хлебом и пять сотен казаков в подкрепление.

То ли по нерадивости осаждающих — не один Салтыков «норовит окаянному», — то ли благодаря мужеству и решимости казаков, но отряд успешно пробивается в Кромы.

Снова затишье.

Время осады совпадает с великим постом.

Православные молятся. В Москве, в лагере под Кромами, в землянках в Кромах.

А в Путивле?

Как там «расстрига», принявший к тому же тайно католическую веру? Неужто забыл господа нашего?

Ничего подобного! Совсем напротив.

Превратив Путивль во временную столицу, сзывая отряды новых сторонников, Дмитрий приказывает перевезти туда из Курска чудотворную икону божьей матери. Знаменитую, не чета варлаамовской поделке.

— Отдаю себя и свое дело покрову святой Девы! — провозглашает бедствующий царевич.

Хитрость, лицемерие, обман?

Стремление привлечь народные симпатии?..

Но ведь недавно он тянулся в Гощу, к учению, которое, по словам Костомарова, стремилось поставить свободное мышление выше обязательной веры. Да и в Путивле Дмитрий приглашает попов и ксендзов за один стол, старается разбить лед предрассудков. Увы, это не хрупкий, рано подтаявший на юге лед весны 1605 года, это вековые торосы нетерпимости, религиозного фанатизма, эгоистических интересов. Чтобы растопить их, нужно пламя, а не весеннее мягкое тепло. Дмитрий понимает это, но не теряет надежды. У него вообще много надежд.

Все-таки весна…

Несмотря на кажущуюся незавидность своего положения Дмитрий в Путивле бодр, полон планов и мыслей.

Он охотно делится ими, хотя, может быть, и несколько преждевременно. Но он таков. Как всегда, нетерпелив.

Как только, с божьей помощью, стану царем, сейчас заведу школы, чтобы у меня во всем государстве выучились читать и писать.

Заложу университет в Москве.

Стану посылать русских в чужие края, а к себе буду приглашать умных и знающих иностранцев, чтобы их примером побудить русских учить своих детей всяким наукам и искусствам.

Кажется, что история сдвинулась на сто лет вперед.

С петровскими планами прямая аналогия.

Разница в том, что программа самозванца шире. Да, именно так. И мысль об университете, и идея всеобщей грамотности. Речь идет о праве на грамотность всех сословий. Ведь крестьянство еще не выделено в бесправный класс. Еще можно говорить и делать для большинства народа. Даже в конце XVII века еще говорилось в Москве об академии, доступной людям всякого чина, сана и возраста. А через сто пятьдесят лет после этого и через двести пятьдесят после самозванца правительство Николая I выскажется против допущения крепостных людей в училища, где они могут приучиться к роду жизни, к образу мыслей и понятиям, не соответствующим их состоянию! Вот что нависало над русским народом и произошло, обрушилось, принеся непоправимые последствия, которые, может быть, и сегодня живы.

А Дмитрий, сидя в маленьком Путивле, еще мечтал о царстве, где просвещение будет доступно всем!

Но пока ему приходилось считаться с реальностью мышления средневековых людей, привыкших окружать царский образ божественным ореолом.

Вот зачем чудотворная икона.

До открытия университета сто пятьдесят лет!..

Еще одна уступка темному сознанию — упорное отрицание «родства» с Григорием Отрепьевым.

В очередном манифесте подчеркивается, что царевич давно покинул Русь и скрывался в Белоруссии. Дмитрий возит с собой Лжеотрепьева, инока Крыпецкого монастыря Леонида, дает ему важные поручения — Леонид в числе тех, кто отправился в Северскую украйну поднимать города именем царевича. Он добрался до Ельца, и здесь народ восстал. Но зачем маскарад?

«Расстрига» не может быть царем. На том стоит религиозное мышление.

Но если Лжедмитрий и Отрепьев одно лицо, это непременно раскроется, ибо Отрепьева видели и знали многие и сановные, и простые люди!

Если же они разные лица, тем более… Зачем такие сомнительные доказательства, как монах Леонид, в котором Отрепьева узнать невозможно!

Мы еще вернемся к этой несчастной версии, которая в конечном счете только повредила Дмитрию. Обманом авторитет не утвердить. Если врет, что не Гришка, и в главном соврать может — не царевич! Но с упорством, достойным лучшего применения, Дмитрий продолжает «доказывать», что он не Отрепьев. Нелепая и шаткая логика: если не расстрига, значит, истинный царь…