Павел Шестаков - Самозванец

В центре континента мозаика германских минигосударств. Временное затишье после бури Реформации перед бурей Тридцатилетней войны.

Зато на флангах германского мира активно хозяйничают Швеция и Турция. Турки рвутся не только через Венгрию на запад, но и через Молдавию на восток, замыкая кольцо владений вокруг Черного моря. Шведы — хозяева на Балтийском. И с теми, и с другими еще воевать и воевать. Только время покажет, что разгон обоими взят не по силам.

И, конечно же, ключевая страна — Польша.

Узел взаимозависимости и узел противоречий.

Как государственных, так и личных.

В фокусе — Марина.

Любовь, понятно, дело личное. А договор с Мнишеком? Государственный документ или мало ли чего между родственниками не бывает? Да и все почти польские связи… Дружеские или государственные? Корыстные, вассальные или союзные, равноправные?

Да, Польша первой признала в нем царевича. Да, щедро снабдила деньгами. Да, послала людей проливать кровь. Наконец, посулила в жены красавицу-невесту.

Но и ждет теперь многого, даже слишком многого. Хотя бы потому что сам он щедро сулил, подписывал, обещал… ничего не имея.

Теперь имеет. Он царь. Царь, а не наместник Речи Посполитой в Москве. Не их помощь решила дело, народ признал его. И потому все изменилось. Он по-прежнему признателен и благодарен за дружбу и союз, но на началах суверенных. И это должна понять другая сторона.

Даже три. Ибо отношения с Польшей это одновременно отношения с семейством Мнишека, с королем и верхушкой Республики и, наконец, с «друзьями по оружию».

Мы помним, как «рыцарство» покинуло Дмитрия в сомнительный час. Даже Мнишек заспешил на сейм, пообещав, правда, вернуться с подмогой. И вернулись многие, когда и без них обозначился перевес самозванца. Вместе с победителем вступили эти ненадежные друзья в Москву, увы, полагая себя истинными победителями, отказываясь понять, что дело их сделано и следует знать меру в самомнении и претензиях.

Не поняли.

Пришлось новые отношения начинать с обуздания возомнивших о себе неумных людей.

Как всегда, он предпочел вначале миролюбие. Распуская польские отряды после венчания на царство, Дмитрий щедро вознаградил союзников. Ожидания на признательность, однако, не оправдались. Получив на руки большие деньги, вояки совсем потеряли голову. Им хотелось вдоволь повеселиться за счет «своего» царя, они заводили десятки слуг, наряжались в дорогие наряды. Но это полбеды. Хуже, что чувствовали они себя в Москве, как в завоеванном городе, начали притеснять жителей.

Наконец, шляхтич Липский, как сказано, был «захвачен в буйстве».

Чаша терпения переполнилась.

Суд приговорил Липского к позорному наказанию кнутом.

Такого шляхта, для которой никогда не существовало грани между гордостью и гордыней, а ныне обуяла гордыня исключительно, стерпеть не могла. Вооруженные друзья отбили Липского из-под стражи.

Был брошен прямой вызов царской власти.

Дмитрий вскипел.

Вчерашним соратникам было объявлено, что против них применят пушки.

Ответ рыцарства:

Умрем, но товарища не выдадим, а прежде чем умереть, причиним Москве много зла!

Это они умеют, что со временем и доказали.

Не желая подвергать Москву кровопролитному сражению, а отчасти, возможно, и из уважения к недавним сподвижникам, готовым погибнуть, — против пушек им, конечно, не выстоять! — защищая товарища, Дмитрий пошел на мировую: буян Липский был все-таки выдан, но не наказан, а зарвавшееся воинство отправилось наконец восвояси. Увы, не добром, а, как свидетельствуют современники, «с громкими жалобами».

Громкие жалобы неблагодарных людей можно было бы оставить на их совести, если бы они, к сожалению, не пришлись по сердцу некоторым влиятельным лицам в королевстве.

Недоброжелателей у Дмитрия в Республике было много с самого начала. Тот же коронный гетман Ян Замойский, мнением которого дорожил Сигизмунд, так отозвался о самозванце и его рассказе о чудесном спасении:

«Что касается до самого Димитрия, то никак не могу себя убедить, чтоб его рассказ был справедлив. Это похоже на Плавтову и Теренциеву комедию: приказать кого-нибудь убить, и особенно такого важного человека, и потом не посмотреть, того ли убили, кого было надобно!»

Конечно, ссылки на Плавта и Теренция всего лишь элементы вельможного красноречия, а не поиска истины. Корни показного недоверия к самозванцу глубже, в постоянной непокорности магнатов королевской власти, в нежелании поддержать королевский замысел, усиление короля.

Тогда король с сомнениями магнатов не посчитался.

А теперь? Оправдались ли его расчеты и надежды?

Соловьев пишет:

«Сигизмунд надеялся, что зять сендомирского воеводы отдаст все силы московского царства в распоряжение польскому правительству».

Но «зять сендомирского воеводы» уже не жалкий проситель, дожидающийся перед закрытой дверью своей участи. Гадкий утенок обрел крылья двуглавого орла, дружественного, но не ручного.

Тот же Соловьев:

«Он хотел тесного союза с Польшей, но не хотел быть только орудием в руках польского правительства, хотел, чтобы союз этот был столько же выгоден и для него, сколько для Польши, и, главное, он хотел, чтобы народ московский не смотрел на него, как на слугу Сигизмундова, обязанного заплатить королю за помощь на счет чести и владений Московского государства».

Земли-то Северские были обещаны.

Как и со шляхтой, Дмитрий полагает расплатиться с королем деньгами.

Но прежде чем договариваться по проблемам, долгам и притязаниям, требуется договоренность принципиальная — кто есть кто?

И первый спор о титуле нового московского государя.

Спор на поверхностный взгляд формальный, даже буквоедский, в привычное слово царь Дмитрий добавил две буквы, получилось — цесарь. Ну и что? Царь ведь производное от цезаря. Однако так сложилось, что титул царь звучал ограниченно, местно, русской причудой, и европейских монархов ни к чему не обязывал. Иное дело цесарь, да еще в латинском написании. Это уже не экзотический царь далекой Московии, это европейский император, и, следовательно, он выше по титулу любого короля. Две буквы, вписанные в одно слово, разрушали все надежды на добровольный вассалитет Руси, отвергали систему зависимых отношений, на которую рассчитывал Сигизмунд, решившись поддержать самозванца вопреки влиятельным магнатам короны.

Его негодование можно понять.

Его первый шаг — попытка игнорировать неожиданную реальность.

В послании Дмитрию, где Сигизмунд настаивает на помощи нового царя в борьбе с соперником и дядей Карлом IX Шведским, он опускает новый титул.

Однако коса нашла на камень. Отклик красноречив.