Дмитрий Гордон - Виктор Суворов: исповедь перебежчика

Ну а рядом у меня следующая картинка: сорок первый год, немцы какие-то на лошадях едут, и поля сгоревшей советской техники. Такие кулаки создаются для нанесения удара, а если мы обороняться планируем, танки рассредоточим: один здесь, другой там. В один попасть очень сложно, а попадешь, ну и Бог с ним.

— …а в скопление …

— запросто, и вот как громыхнули гитлеровцы по всем нашим скоплениям.

— Красная Армия, выходит, готовилась к наступлению, а пришлось отступать, и из-за этого …

- … случился обвал. Впрочем, не только по этой причине — тут ситуация падающего домино постоянная. Допустим, все наши аэродромы к границе придвинуты, а немцы, поскольку никакой обороны у нас нет, быстро их заняли. Там между тем бомбы остались, запчасти для танков: мы отходить начинаем, а ремонтировать технику нечем, в баки заливать тоже нечего. Если бы склады, где сложены сапоги, сухари, сало, за Днепром были — это одно, а мы бежим и танки бросаем, потому что у нас нет бензина.

Ну и еще. Какой-то человек мудрый сказал, что планы Сталина были планами народа, и когда произошло все не так, как ожидали, случился душевный надлом. Представь, мы с тобой экзамен идем сдавать — сопромат.

— Не дай Бог!

— Приходим, а нам говорят: «Да не сопромат сегодня, а анатомия пингвина», но мы к этому не готовы — плана-то никакого нет.

«Какой же должна быть нелюбовь к режиму, если поставленные перед выбором между Гитлером и Сталиным советские люди выбирали немецкого фюрера — вот что страшно!»

— Почему немцы не взяли Москву?

— Прежде всего потому, что Германия была к войне не готова.

— Не готова?

— Конечно. Спроси любого футбольного тренера, какая из двух команд, которые сегодня играли, готова, а какая нет: он ответит тебе, что закончился матч со счетом 5:0 — все! Гитлер покончил жизнь самоубийством — готов оказался, да? Ну, давай за язык тебя потяну, и ты это подтвердишь.

— Почему же они не вошли в Москву, на подступах к которой стояли? Сколько там оставалось? Семнадцать километров до городской черты и двадцать семь — до Кремля.

— До Москвы немцы на последнем дошли издыхании, все ресурсы растратив. Ну, смотри: у нас двадцать пять тысяч танков, а у них — лишь три тысячи, у нас танки с противоснарядным бронированием имеются, а у них нет, мы на дизелях, а родина Рудольфа Дизеля всю войну — без. У нас штурмовики есть бронированные, — мало, но есть! — а у них ни одного, у нас на Т-34 стоит пушка (по баллистике — как дивизионная), а у них или обрубок, или тридцать семь миллиметров: это же ужас полный! Да если бы немцы были готовы к войне, завершили бы ее где-нибудь в районе Владивостока, и как это они готовы, если всерьез рассчитывали: за три месяца все захватим. Я говорю: постойте. Ну, вошли бы в Москву. Опыт уже есть — брал ее Бонапарт, а дальше-то что?

— Велика Россия…

— и отступать есть куда.

— Завязнуть — раз плюнуть.

— Это ведь разные вещи: захватить Афганистан и подчинить. Вот мы с Таней были недавно в Соединенных Штатах Америки. За океаном нашего брата полно: и евреи, и русские, — интернационал, словом, и у них там свои телеканалы, радио — ну, не мне тебе это рассказывать. В общем, когда американцы только в Афганистан вошли, меня пригласили на телемост и какой-то дядя (он уже шесть месяцев живет в США — щирый такой американец!) мне говорит: «Вот мы, американцы, захватили этот Афганистан за три дня, а вы, русские, воевали там десять лет — и что?». Я плечами пожал: «Вы, американцы — да, но мы тоже Кабул за пару дней захватили, это точно: никто не успел пикнуть, тем не менее, встретимся в эфире лет через пять, когда начнут звездно-полосатые гробики сюда привозить, — тогда и продолжим беседу». Захватить страну — это одно, а контролировать — совершенно другое.

— Немцы могли взять Москву?

— Разумеется.

— Предположим, это произошло — в результате что-то бы изменилось?

— В конечном счете, это был бы очень длительный Афганистан, Ирак — что-то такое, а что касается того, могли они или нет контролировать нашего брата на оккупированной территории. Как-то нашел я протокол допроса Михаила Федоровича Лукина — генерал-лейтенанта, командующего 16-й армией. Выдвигались они из Забайкалья в район Шепетовки, до конца еще не разгрузились, дивизии двинули туда, батальоны сюда.

— Затыкать дыры, да?

— Ну, конечно, а потом их бросили в Белоруссию и в район Смоленска. По сути, попав в окружение, Лукин спас Москву, потому что это был мощный очаг сопротивления. Если бы они сразу сдались, Гитлер быстрее бы устремился к столице, но оттого, что этот котел держался, у него не было сил продвигаться вперед. Потом Лукина в очень тяжелом состоянии привезли в немецкий офицерский госпиталь. На соловьевской переправе, когда наши войска бежали, а он их удерживал, ему отдавили ногу — началась гангрена, и ногу отрезали. Он герой, который Москву, повторяю, спас, так вот, в протоколе его допроса такая фраза мелькает: «Дайте русскому мужику землю — и он ваш». Человек — патриот и все прочее, но внутри он мужик, поэтому знает, что коллективизация — это было неправильно, и советует немцам: «Вы только дайте, и все — победите.».

— Действительно победили бы?

— Если бы были умными, могли бы вполне, потому что народ был озлоблен, но ума не хватило. Есть в Питере такой режиссер Виктор Правдюк — он сделал фильм о Вяземском окружении. Октябрь сорок первого, и он показывает: «Вот идут наши солдаты. Посмотрите, как они улыбаются! В плен сдаются.»

— …радостно…

— «Да, и обратите на их шинели внимание — новенькие, негрязные: значит, не кормили они вшей в окопах». Сразу, как привозили на фронт, сдавались.

— …миллионами…

— Четыре миллиона, сэр. Четыре!

— Почему же все-таки мужики наши так массово поначалу переходили на сторону немцев?

— Дело в том, что (идея отнюдь не моя — эту мысль высказывали другие историки) все-таки великая отечественная несла в себе элементы гражданской войны. Люди советскую власть ненавидели, они припоминали ей Тамбов и Кронштадт, голодомор, лагеря, другие все преступления, и чего только не было: и массово в плен сдавались, и в СС шли служить. Это ужасно, не отрицаю, но какой же должна быть нелюбовь к этому режиму, если, поставленные перед выбором между Гитлером и Сталиным, они выбирали немецкого фюрера — вот что страшно! Знаешь, когда мы называем войну великой отечественной, сдавшиеся в плен четыре миллиона солдат и офицеров сюда как-то не вписываются — где же оно, величие-то? Я понимаю: народ великие жертвы принес, но в том смысле, что мы правы, а они, такие нехорошие, на нас напали, поэтому наша война святая, величия что-то не вижу.