Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6465 ( № 22 2014)

Лицо, ведущее повествование в романе, Хроникера, здесь заменяет прибывший из столицы уже после всего следователь Горемыкин (С. Маковецкий). Небесспорное решение, но важное в общей концепции фильма: одни борются с государством и хотят построить что-то иное, другие борются с ними и хотят защитить государство, но о том, на чём только может стоять прочно государство Российское, – о православии – не помнят ни те (что закономерно), ни эти (что губительно). И грозное предупреждение книгоноши (в ответ на её предложение Горемыкину «приобрести Евангелие», получившей ответ: «как-нибудь потом»): «Потом поздно будет» – относится ведь не только к тем, кто не смог тогда разглядеть грядущих адских всполохов.

Отсутствующий в романе мотив Ставрогина-энтомолога, ловца и коллекционера бабочек, взят, по утверждению создателей фильма, из подготовительных материалов, где Ставрогин говорит Шатову о людях так: «Мы, очевидно, существа переходные и существование наше на земле есть, очевидно, беспрерывное существование куколки, переходящей в бабочку. Вспомните выражение: «Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, человек падает и восстаёт». Я думаю, люди становятся бесами или ангелами <[?]> Земная жизнь есть процесс перерождения. Кто виноват, что вы переродитесь в чёрта». Но так акцентирован этот мотив, полагаю, в связи с ещё одной «достоевской» темой: о красоте. Возникает она ещё в «Идиоте», где Мышкин вроде бы говорит «Мир спасёт красота», но не отвечает на вопрос: какая красота? Человеку в «состоянии переходном» никак нельзя забывать, что внешний блеск и красота часто есть «дар» сатаны для привлечения слабых душ (очень хороши здесь начальные кадры – завораживающий подъём из водных глубин адски красивой бабочки). Ставрогин – красавец – оказывается страшной «чёрной дырой», инфицирующей всех вокруг: внушает языческие идеи Шатову, человекобожеские – Кириллову, кровавые – Петруше. Но Шатов и Кириллов в фильме удивительным образом способствуют возникновению некоей светлой ноты – самый их внутренний облик, явленный вовне (Е. Ткачук и А. Кирсанов), побеждает их идеи, сохраняя надежду (несмотря на смерть обоих). Ставрогин в трактовке М. Матвеева оставляет двойственное впечатление. Удаются сцены, где окружающие ждут от него любви или хотя бы понимания, а он способен лишь сделать соответствующее выражение лица. Но его неспособность любить превалирует в фильме над другим важнейшим для Достоевского мотивом: когда духовная аристократия нации перестаёт быть солнцем, гаснет, становится «чёрной дырой», в неё и через неё начинают проникать бесы. А Ставрогина в фильме часто становится просто жалко. Лишь введение в фильм главы «У Тихона», исключённой в своё время из журнальной публикации по требованиям цензуры, проясняет истину: на великий подвиг борьбы со злом этот князь оказался неспособен. Тогда и вспоминается анафема самозванцу, прозвучавшая из уст Хромоножки (образ этот вышел у М. Шалаевой весьма выразительным, смущает только, что облик Марьи Тимофеевны в романе был несколько иным: «тихие, ласковые, серые глаза её были и теперь ещё замечательны»…). Пожалуй, каким-то образом вывести эту анафему в финал фильма было бы лучше добавленной в роман швейцарской концовки (хотя тут вспомнилось, что вскоре после рождения Ленина – а прибыл он в Россию в апреле 1917-го из Швейцарии , – Достоевский предупреждал в «Дневнике писателя»: «Кто-то стучится, кто-то, новый человек, с новым словом – хочет отворить дверь и войти....»)

Карен СТЕПАНЯН, доктор филологических наук, вице-президент Российского общества Достоевского

Теги:Достоевский , Бесы

Он перестал отвечать на мои письма. Последнее пришло примерно за полгода до того разрушительного майдана. Я отправил ещё пару электронных посланий. По ту сторону - тишина[?] "Стус не пишет?" – спрашивает меня матушка, убеждаясь в собственном пророчестве. Недолюбливает она украинцев. Хотя с Димой связывало нас многое. В первую очередь – прах его отца. В своё время Украина признала: «Благодаря помощи пермского поэта Юрия Беликова прах Василя Стуса был перенесён в Киев».

Поэт мирового диапазона Василь Стус погиб в карцере барака особого режима политзоны «Пермь-36» в сентябре 1985-го. Тело его было зарыто спешно, до того как на похороны мужа и отца на третий день приехали вдова и сын. Незадолго до случившегося Стуса выдвинули на соискание Нобелевской премии. Как известно, премия вручается живым. Василь не мог знать о выдвижении. Даже пришедшую из дома открытку о рождении внука администрация лагеря предпочла «замолчать». Поэт узнал об этом случайно – из куражливых уст одного из надзирателей. «Фашисты, гестаповцы! – по свидетельству сидевшего в одной камере с Василём прозаика и будущего главного редактора журнала «Москва» Леонида Бородина, только так, а не иначе изъяснялся поэт с тюремщиками.

Не слышите переклички? Разве не фашистами именуют жители Одессы, Мариуполя, Краматорска, Славянска, Донецка и Луганска, да и всей прильнувшей к телеэкранам России, явившихся из Киева карателей? Как ни больно мне произносить эти слова, но в треснувшем зеркале всего происходящего на Украине не Гоголь, а Стус переворачивается в гробу!

Конечно, свежая кровь не помнит о крови предшествующей. Но каким сапогом раскачали самовар теперешнего, бушующего на Украине национализма? А именно в нём ещё в ту относительно благополучную советскую эпоху были обвинены и Бородин, и Стус (один – в русском, другой – в украинском), хотя разве порок – любовь к своей нации и языку? Однако спросите любого продвинутого в теории теперешнего русского националиста: «Считает ли он таковым Леонида Бородина?» – «Нет, – ответит он, – в лучшем случае – имперцем». Так же и со Стусом. «В моём понимании, – говорил мне Леонид Иванович, – Стус просто воплощал в себе те качества, которыми должен обладать поэт. И всё! А «замели» его перед самой московской Олимпиадой, когда подчищали всех «неблагонадёжных». На зоне он перестал писать стихи. Занимался только переводами на украинский европейских классиков – Гёте, Рильке, Рембо. Сейчас уже сложно такое представить, но и эти переводы конфисковывались».

…Поздней осенью 1989-го мы остановились у тюремного погоста, преображённого первым снегом. Мы – это сын Стуса Дмитрий, бывший узник «Перми-36», филолог и публицист Василь Овсиенко, бард Олег Покальчук, киносценарист Станислав Чернилевский, его помощники из украинской киногруппы и автор этих строк. Я вызвался быть их добровольным проводником на моей малой родине, испятнанной периметрами зон, уголовных, а в ту пору – и политических. Из Перми в Чусовой к нам навстречу выехал на грузовике, вёзшем цинковые гробы, ещё один участник событий – выпускник Высших литературных курсов, поэт и ровно через год – депутат Верховной рады Владимир Шовкошитный.