Делия Гусман - Тайнопись искусства (Сборник статей)

Литературные достоинства «Дневника» неоспоримы. И все-таки каждая его строчка свидетельствует, что автор — прежде всего художник. Тонкие, проникновенные зарисовки природы, ее состояний, великолепные, словно вылепленные скульптором портреты людей. Даже к своему внешнему облику она относится как к художественному произведению: «Мой наряд и прическа сильно изменили меня. Я походила на картину». Во всем, что пишет Башкирцева, сказываются неутоленность ищущей души, живое, пылкое воображение: «Что нам в конце концов нужно? Раз нет возможности все переживать в действительности, остается живо и глубоко чувствовать, живя в мечтах».

Поступив в студию Жюллиана, Мария без остатка отдала себя единственной своей страсти — страсти к живописи. «Я хочу от всего отказаться ради живописи, — записывает она в „Дневнике“. — Надо твердо помнить это, и в этом будет вся жизнь».

Постепенно в ней рождается чувство кровной связи с мировой культурой: «А я в своей дерзости считаю себя в родстве со всеми героями, со всеми шедеврами мира! Можно было бы написать интересную диссертацию на тему о той таинственной связи, которая соединяет героев в образцовых произведениях со всеми мыслящими людьми!» В искусстве ей «нравится все то, что всего правдивее, что ближе к природе. Да и не стоит ли в этом подражании природе сама цель живописи?» Ее любимыми художниками становятся старые испанские мастера: «Ничего нельзя сравнить с Веласкесом. А Рибера? Можно ли видеть более правдивое, более божественное и истинно правдивое! Нужно соединение духа и тела. Нужно, подобно Веласкесу, творить как поэт и думать как умный человек».

У нее было чуткое сердце, отзывавшееся на красоту и на страдание. Башкирцева активно занималась филантропической деятельностью, много помогала беднякам. Сочувствие бедным людям находило свое выражение не только в материальной помощи, но и в выборе главных героев картин. Это дети окраин Парижа, школьники, бедняки с улицы — их судьбу Мария необычайно правдиво и убедительно смогла передать средствами живописи.

М. Башкирцева. Митинг

М. Башкирцева. В ателье

Особенно ярко это проявилось в одной из лучших ее работ. Многие маститые мастера никак не хотели поверить, что «Митинг» написала молодая, почти начинающая художница. Глядя на эту картину, вспоминаешь слова Марии: «Я рождена скульптором, я люблю форму до обожания. Никогда краски не могут обладать таким могуществом, как форма, хотя я и от красок без ума. Но форма! Прекрасное движение, прекрасная поза! Вы поворачиваете — силуэт меняется, сохраняя все свое значение!»

Мария Башкирцева видела себя еще только накануне настоящего труда. «Если бы даже Флери и другие сказали „отлично“, — читаем мы запись на одной из страниц „Дневника“, сделанную в 1863 году, — то и тогда я не чувствовала бы себя счастливой, так как это не максимум того, что в моих силах. Я сама не очень довольна — я хотела бы лучшего, большего».

Незадолго до ее кончины, 25 июля 1884 года, в «Дневнике» появилась такая запись: «Но если я ничто, если суждено быть ничем, почему эти мечты о славе с тех пор, как я сознаю себя? И что означают эти вдохновенные порывы к великому? Почему — с тех пор, как я была способна связать две мысли, с четырех лет, — живет во мне эта потребность в чем-то великом, славном… смутном, но огромном? Чем только я не перебывала в моем детском воображении! Сначала я была танцовщицей — знаменитой танцовщицей Петипа, обожаемой Петербургом. Каждый вечер я надевала открытое платье, убирала цветами голову и с серьезным видом танцевала в зале, при стечении всей нашей семьи. Потом я была первой певицей в мире. Потом я электризовала массы силой моего слова… Император женился на мне, чтобы удержаться на троне, я жила в непосредственном общении с моим народом, я произносила перед ним речи, разъясняла ему свою политику, и народ был тронут мною до слез… Словом, во всех направлениях, во всех чувствах и человеческих удовлетворениях — я искала чего-то неправдоподобно великого…

До сих пор после дней ужасной тоски всегда находилось что-нибудь, вновь призывающее меня к жизни…

Но в минуты горя или радости — первая мысль моя обращена к Богу».

«Родоначальник русской живописи», «всеобщий педагог русских художников», «наш общий и единственный учитель» — так говорили о нем современники. Через его мастерскую прошли известнейшие художники конца XIX века: Репин, Поленов, Суриков, Васнецов, Врубель, Серов, Борисов-Мусатов. Сегодня, увы, имя Павла Петровича Чистякова известно лишь специалистам.

Каких трудов стоило сыну крепостного крестьянина пройти путь от уроков сельского пономаря до зачисления в классы Академии художеств, знал только он сам. Но любовь к рисованию и поддержка отца оказались сильнее всех препятствий. С 1849 года Павел Чистяков живет в Петербурге у дальних родственников. Рассчитывать ему приходится только на собственные силы: утром и вечером занятия в академии, а в остальное время — частные уроки, которые дают хоть какие-то средства для жизни. И все равно питается он скудно: огурцы, хлеб да чай — все, что может позволить себе юный художник.

В. Серов. Портрет Павла Чистякова.1881

Путь от Александро-Невской лавры, возле которой он живет, до академии в центре города и потом к ученикам — каждый день Павел Чистяков проходит 30 верст, впрочем извлекая из этой «прогулки» немалую выгоду.

Академическая методика, заключавшаяся в бесконечном копировании знаменитых гравюр и однообразном рисовании гипсов, Чистякову не по сердцу. Блестяще освоив школу рисования, он много работает самостоятельно.

«Перспективу я слушал всего раза четыре у М. И. Воробьева, — будет потом вспоминать художник, — чертежей вчерне сделал три, а прочее усвоил в течение шести верст», во время тех самых ежедневных «прогулок».

Успехи в учебе и победы на академических выставках открывают перед Павлом Чистяковым новые возможности — его посылают на средства академии продолжить обучение в Европу.

Германия, Франция и особенно Италия околдовывают русского художника. Он пишет множество этюдов, портретов, задумывает будущие картины. «Чистяков вернулся из Италии, — вспоминал Репин, — и сразу очаровал нас своим темпераментом поэта и такой глубиной понимания искусства, о которой мы и не мечтали. Он любил учить, привязался к нам, и часто-часто мы восхищались им до самозабвения. Он не был штатным профессором; но мы всех штатных бросили еще до появления Чистякова».